Теперь я Крез. Скажи, пожалуйста, чтобы мне не высылали больше денег, по крайней мере не давали комиссий: 18 тысяч рупий составляют неистощимое богатство и заставляют снова мечтать о старом предположении отправиться на юг Персии. Но нужно быть благоразумным.
Мои сикхские и индустанские рисунки могут быть литографированы так же хорошо в Париже, как и в Калькутте, потому что характер Калькутты и Бенгалии, до некоторой степени похожий на Цейлон, на Кормандельский и Малабарский берега, не имеет никакого сходства с характером сикхским и индустанским: первый напоминает средневековый, а второй — восточный стиль. И тот, и другой парижане понимают очень хорошо.
Пахарские девушки (индустанские) добродетельны до невероятности; но их не завлекают потому, что они вовсе не привлекательны, грязны и дурны. Зато магометанские горянки очень недурны и очень чистоплотны.
Но что за обширная страна эта Индия! Решительно нет никакой возможности осмотреть все достопримечательности: нужно для этого родиться Геркулесом. […]
Несмотря на мое влечение к Персии, Индия все-таки занимательнее. Теперь меня очень может занять описание Индии с приложением надлежащих рисунков. Не поверишь, как два-три слова, написанные тобой, ободрили меня в минуту отчаяния. Помнишь, ты мне писал, что я должен снимать как можно более рисунков, и прибавил к этому несколько советов, которые совершенно оживили меня. С этих пор я считаю обязанностью рисовать и рисовать! Хорошо ли, худо ли, но все-таки утешаю себя мыслью, что, если мне суждено срисовать эти чудеса природы, я должен приступить к моим занятиям как можно добросовестнее. Иначе я был бы презренным в твоих глазах и в моих собственных. И вот я вооружился карандашом, и приходит иногда в голову, что мои наброски недостойны окружающей меня величественной природы; все же я поставлен в исключительное положение: другого рисовщика здесь нет, и карандаш мой окрыляется.
Одно приводит меня в отчаяние: англичане совершенно не понимают сочетание линий, которое для меня так же необходимо, как сочетание звуков для музыканта. Они только тогда довольны моей работой, когда я снимаю с кого-нибудь из них портрет, а на остальные мои рисунки смотрят, как на какое-то притязательное ребячество.
Мне некому показать мои наброски, не от кого получить одобрения, а для художника нужна большая решимость писать только для себя. Впрочем, я сознаю свое ничтожество и хватаюсь за это извинение, как утопающий за соломинку.
Я писал тебе несколько раз, что отдал литографировать в Калькутте мои мадрасские, цейлонские и мала, барские рисунки, но до сих пор нахожусь в большом недоумении, потому что не получил еще из Калькутты никакого известия. […]
[Ему же]
Симла, 14 сентября 1842, вечером
Я получил известие из Калькутты о моих рисунках и на этот счет, благодаря богу, теперь спокоен. Я совершенно готов к путешествию в глубь Гималаев и думаю отправиться завтра; кажется, ничто меня не задержит. Много труда стоило мне набрать людей для переноски моих пожитков; но теперь хорошо ли, худо ли, я все устроил. Сюда приехал лорд Эленборо[119], потому что летом Симла делается столицей Индии. Я его встретил на улице и оставил у него визитную карточку, но еще не был ему представлен, да, кажется, и не буду за неимением времени. По возвращении я постараюсь его увидеть, тем более что он привез мне от барона Брюнова[120], нашего посланника (в Лондоне), незапечатанное письмо, в котором последний рекомендует меня генерал-губернатору.
Это маленькое путешествие будет продолжаться не более 5 недель; потом я думаю отправиться в Лудиану и Фирозпур, оттуда по Инду в Бомбей, потом в Египет, потом в Гасту и т. д. — словом, туда, где находишься ты. В каком-то положении застану тебя? Бог знает; надеюсь только найти тебя. Я здоров.
Здесь г-н Кларк, тот самый, который показал мне Пенджаб и который продолжает оказывать мне различные услуги. Это один из индийских вельмож по своему Положению, уму и светским обычаям. Прощай, надеюсь, что о тебе заботятся.
[Ему же]
Путешествие в Гималаи, сентябрь 1842
Из Симлы я поехал в глубь гор на муле, принадлежащем г-ну Кларку. Так я путешествовал 8 дней; но на 9-й день дорога сделалась непроходимой даже для мула, и я должен был его оставить. Не было ни следа дороги; кругом — отверстые пропасти и острые скалы. Срубили дерево, сделали из него шест, под которым подцепили меня в войлоке, свернутом как гамак; таким образом несли меня 12 горцев, то поднимаясь под облака, то пропадая вместе со мной в мрачных пропастях, как будто нам нужно было проникнуть во внутренность земли. Долго продолжался этот молчаливый и трудный путь; наконец «в одно прекрасное утро» меня вынули из гамака. Каков же был мой ужас, когда я увидел, что дорогу мою преграждала какая-то стена, что меня окружали пропасти и черные скалы! Но добрые горцы взяли меня под руки, опутали веревками и принялись тянуть к небу, вдоль отвесной стены, скрывавшейся в облаках, поддерживая друг друга и приглашая дрожащим голосом осторожнее становиться на выступы скалы. Они кричали:
— Хабердари си раста бахут хараб! («Берегись, дорога дурна!»)
Это страна вечного снега, […] Чем более я поднимался, тем холоднее делался воздух, тем мертвеннее становилась природа; между тем и в этой стране солнце индийское было невыносимо. Меня несли несколько часов, и все это время я висел на воздухе над неизмеримыми пропастями; я не глядел вниз, боясь, что у меня закружится голова. Наконец, весь изломанный, я достиг вершины горы и находился на 15 тысячах 284 футах над уровнем моря[121]. Тут меня положили на камень. Взглянув на противоположную сторону, я увидел обширное пространство вечного снега, покрывающего довольно крутой склон горы; перед моими глазами была уже не Индия.
Было холодно; меня охватывал пронзительный ветер. По склону нельзя было сойти, потому что он был очень крут и скользок. Поэтому я сел на гамак, меня толкнули, и я покатился, как в России на масленице, с ледяной горы, правя руками и ногами, и благополучно достиг подошвы горы. Но не так дешево отделались бедные носильщики моих пожитков; они катились в беспорядке со всех сторон, вместе с бутылками, корзинками и прочим, утки и курицы разбежались по снегу; Федор их преследовал и находил видимое удовольствие валяться в снегу, напоминавшем ему родину. Франциск был уже внизу и гордо смотрел на перейденный Борендо; потом уже для собственного удовольствия полез на другую часть горы, еще более высокую. Вечный снег занимает пространство около полуверсты. Опять надо было с трудом проходить между грудой скал по снегу, под которым весьма часто слышится шум источников. Наконец я увидел первый признак растительности — тощую березу, из которой вырезал себе палку (я еще не видел в Индии этого дерева). Тоска по родине выжала у меня слезу, и я продолжал свой трудный спуск.
Только к ночи достигли мы соснового леса, 4 тысячи футов ниже Борендо; раскинули палатки и остались ночевать. Франциска со мной не было. Неутомимый и точный немец продолжал свой путь до следующего роздыха, следуя строго маршруту, данному ему в Симле; это. маршрут оказался, впрочем, неточным. Со мной был термометр. Утром, до восхождения солнца, в моей палатке было 6° холода по Реомюру; это было в конце сентября, когда в равнинах Индии стоит нестерпимая жара. На вершине Борендо, я думаю, холод доходил до 12°. Чтобы умыться, я должен был раскалывать лед. Когда взошло солнце, я опять посмотрел на термометр: он показывал 16° тепла в тени палатки; на солнце жар доходил до 30°.
На другой день я опять начал спускаться (мы были в Канаурской долине, в Тибете). В продолжение 4 дней я бродил по этой очаровательной стране таинственных долин, под темными аллеями виноградников[122], отдыхая на свежей и пахучей траве, в бесконечной тени гигантских деревьев (обхватов в 10 толщиной), под музыку светлых ручейков.
119
Лорд Элленборо — генерал-губернатор Британской Индии в 1842–1844 гг. —
120
Ф. И. Бруннов (1797–1875) — русский дипломат, посланник и посол в Лондоне с 1840 по 1875 г. —