Возле меня паслись тибетские коровы с густыми хвостами и тонкошерстные козы; мирные жители радушно предлагали мне корзинки с виноградом, составлявшем вместе с утками единственную мою пищу. Мои люди, уже забывшие ужасы перехода Борендо, углублялись в виноградники, ели вкусные гроздья и купались в светлых каскадах. Живописные канаурские деревни прятались в виноградниках. Но пора было оставить эти очаровательные места. Верные и преданные горцы за самую умеренную плату опять потянули меня на веревках по воздуху, через пропасти и скалы, казавшиеся с первого взгляда неприступными.
На четвертый день я переправился через неукротимый Сатледж, который низвергается между двумя пятиверстыми стенами Гималаев. Через этот водопад переправляются не по воде, а по воздуху, с помощью веревки, перекинутой с одной стены на другую. На тройной веревке я быстро был спущен в эту трещину или пропасть, так что только мельком мог взглянуть на яростный поток, ревевший подо мной. Наконец я достиг Чини-Гонга, последней доступной страны: дальше идет уже Китайская империя. Но так же как и в Палангене, напрасно будут искать в Чини-Гонге китайского отпечатка. Тут, впрочем, можно встретить татар и татарок с длинными калмыцкими лицами, покрытых, как сибирские шаманы, варварскими украшениями; они пасут стада коз, из которых каждая покрыта чепраком и носит на себе легкую тяжесть — муку или какие-нибудь съестные припасы.
В Чини-Гонге я поместился в какой-то развалившейся хижине, стоявшей вблизи любопытных храмов. Я снимал с них рисунок, а между тем из-за ограды и с причудливых балконов этих храмов до меня долетали громкие, но печальные звуки медных гонгов. Странное сходство этих деревенских зданий со швейцарскими сырнями производит какое-то особенное впечатление. Из убежища, в котором я теперь находился, сцена перехода Борендо представлялась мне во всем своем ужасе. Через редкую атмосферу этой страны, возвышающейся почти над всей остальной землей, резко, как театральная декорация, выдавался передо мною бесконечный лабиринт черных скал, зияющих пропастей и вечных снегов. Вид уединенного, покрытого снегами Борендо тяжело сдавил мне грудь; а между тем, когда я переходил его, я ничего не чувствовал, кроме усталости, холода и трудностей пути. Не такова ли и смерть? Вскоре черные облака быстро сгустились над горами, которые я переходил: в этой печальной стране устанавливалась зима. Мы слышали, как снежные обвалы падали один за другим и заваливали гибельный Борендо… Гималайские ворота запирались… Счастье мое, что я успел перейти Борендо четырьмя днями раньше.
Рампор [Рампур],
8 октября 1842 года
В Лагоре я находился на расстоянии 15 переходов от Кашемира; теперь от Рампора осталось только 14. Быть так близко от Кашемира и не сметь туда отправиться! Что делать… Между английским и сикхским правительствами заключено условие, в силу которого никто, идущий из провинции Компании, не может без английского дозволения вступить в Кашемир; а без этого дозволения, которое трудно получить, наверное, будешь искрошен в куски сикхами. Дело в том, что в Кашемире нет никакой безопасности. Там не уважаются никакие повеления: ни лагорского короля, ни английского правительства.
Сатледж течет перед моими глазами. Противоположный берег, принадлежащий свирепым сикхам, состоит из отвесных утесов, лоскно-черноватых и серебристых. Во всей этой части Гималаев изобилует тальк и встречается, особенно возле Борендо, множество гранита. Я пишу тебе на дороге… Мои носильщики вдруг с ужасом бросаются в сторону: большая змея лежит на дороге, подняв голову: в ней 2 или 3 аршина длины. Мы проходим мимо, потому что индийцы не убивают этих гадов.
Рампор живописно обрамлен утесами. Городская архитектура смахивает на китайскую. Странные резные деревянные украшения покрывают дома темного, серого и дикого[123] цвета. Гипсовые крыши, сходящиеся по-китайски в острый клин, придают еще более строгости общему характеру зданий. Пагода, странно украшенная деревянными изваяниями, старая стена ограды из почерневших от времени камней и прочный темно-серый дом без окон, с остроконечной крышей и решетчатыми переходами, скрытый олеандровыми и рододендроновыми ветвями, привлекли мое внимание, и я направил было к ним шаги; но меня остановил сторож, сказав, что этот дом — убежище жен здешнего раджи, который находится теперь в другом сельском приюте.
Я поместился в дарбаре. Дарбар — род навеса с деревянными столбами, возвышающегося над городом. В этом дарбаре раджа во время своего присутствия решает дела страны; однако я предпочел отобедать в своей палатке, куда и были принесены бараний суп, рыба сатледжская, утка, вместо хлеба индийская лепешка, называемая чапати, по бутылке рейнвейна и портвейна и несколько бутылок пива. При этом было достаточно сардинок и масла, сохраняемого Франциском с особенным искусством. Со мной обедает капитан армии Индийской компании Жак. Провизии у него вдоволь.
Вечером я крепко заснул. Пробудившись ночью в темной палатке, я никак не мог припомнить, где я нахожусь, но скоро услышал звуки гонга и рога горского брамина. Эти странные звуки, смешанные с шумом реки, напомнили мне, что я нахожусь далеко от тебя. Желтоватый свет начал проникать в мою палатку; жалобный крик павлина возвестил утреннюю зарю.
Я отправил свои пожитки в Готгер, через Датнагор. Палатки были сняты, и я отправился в путь по ровной дороге и не в походном гамаке, а в удобном паланкине, в котором можно поворачиваться как хочешь. Какой-то жалкий, обнаженный акали, печальный представитель грозной пенджабской секты, протягивал ко мне свою иссохшую руку; я подал ему несколько пайс (медная индийская монета), на которые он, вероятно, купит себе опиуму, чтобы поддержать упадающие силы и продолжить хотя немного свое жалкое существование. Несмотря на его бедность, по его осанке видно было, что он гордится принадлежностью к этой страшной секте.
Мы следовали по течению Сатледжа; вся страна была покрыта мелким кустарником. В одном месте из куста вылетел муналь, фазан с голубыми, золотистыми перьями. Мет, начальник носильщиков, выстрелил в него из ружья; но уже было поздно: благородная птица скрылась в «джунгле». Некоторым индусским кастам позволяется бить дичь, потому что сам бог Рама жил в лесах и питался фазанами, павлинами и пр.
Вскоре начали показываться крокодилы, эти отвратительные и коварные животные, притворяющиеся мертвыми, чтобы вернее схватить свою добычу. Вот что я узнал о крокодилах. Когда приближается время детенышам вылупливаться из яиц, крокодилы — самец и самка— отправляются в то место, где лежат их яйца, и разбивают их; выскочившие детеныши бросаются в реку, а за ними тотчас отправляются туда же их родители с намерением пожрать своих детей.
Мы находимся в двух переходах от Симлы; я пишу на постели. Кажется, нынче 15 октября. Невзирая на все мои предосторожности, я схватил на Борендо сильный насморк, да и все почти мои горцы также страдали им. Весьма трудно уберечься от насморка в этих быстрых переходах от жары к холоду. Но теперь я с ним разделался. Большую часть дороги я иду пешком, когда не очень жарко, или еду на муле, Которого, «как выше было сказано», я должен был оставить по причине дурной дороги. Пустынное место среди гор, в котором мы теперь находимся, называется Матиана. Завтра или, лучше сказать, нынче я буду в Фагу, другом пустынном месте, а оттуда через магасский лес прибуду в Симлу, в которой думаю пробыть не более 7 или 8 дней, и отправлюсь через Нан в Дели. В Дели думаю представиться Моголу и купить некоторые вещи. Из Дели поеду в Лудиану и Фирозпур, а оттуда по Инду в Бомбей, потом в Гаэту или Париж — словом, к тебе.
В Гималаях я собрал любопытные женские украшения — металлические запястья и наножники древней и весьма странной формы. Это огромные и весьма тяжелые уборы. Покупал я их у женщин, встречавшихся в долинах, платя за них одну или две рупии дороже настоящей цены. Мои индийские люди служили мне при этом посредниками, и иногда им стоило большого труда уговорить этих красавиц уступить мне их тяжеловесные драгоценности. Они сперва говорили, что мужья или матери будут их за это много бить; но переговоры всегда кончались уступкой. Тогда начиналась новая история — надо было снять эти кольца: женщину клали наземь, и около полдюжины людей клещами, ножами, топорами и другими инструментами, которые всегда носят при себе горцы, начинали снимать с рук и ног тяжелые украшения. Видя их за этой работой, можно было подумать, что присутствуешь при пытке.