Читаю Сенанкурова «Обермана»[20], который мне очень правится. Но более всего занимают меня мои замыслы, довольно обширные. Не могу удержаться, чтобы не поговорить о них с тобой. Но прошу тебя, пожалуйста, не разрушай в своих письмах моих воздушных замков, не говори мне, что мои предположения безрассудны. бесполезны и невозможны. Речь идет о путешествии в Калькутту, по Гангу в Бенарес, потом в Агру, Дели, Лагор и Кашемир. Последнее слово заставляет меня трепетать от радости, но вместе с тем я боюсь, что мои мечты — химера, за которую я ухватился от нечего делать. Это меня и смущает, и приводит в отчаяние. Как бы то ни было, мне очень хочется осуществить мою мечту. Не правда ли, чудесно увидать себя наяву, а не во сне в этом Кашемире, в этой таинственной долине Гималаев, отчужденной от остального мира и почти неизвестной. В этом есть неодолимое обаяние. Из Кашемира я возвращусь по Инду в Бомбей, а оттуда поеду старой дорогой — Египтом или Персидским заливом — и в таком случае возвращусь в Россию через Шираз и Исфагань или, наконец, посмотрев на тот и другой, сверну опять к Египту и поеду в Петербург. Все это будет очень много зависеть от твоих предложений и советов. Но я боюсь, что ты запишешь меня в отчаянные туристы.
Конечно, правда: много ребяческого тщеславия во всем моем бродяжничестве и в моих рассказах. Меня очень тешит мысль, что ты будешь знать о моем местопребывании, будешь мне желать исполнения моих желаний и счастливого возврата. Я знаю, что ты человек снисходительный и не сдунешь моих карточных домиков. Если и есть во мне донкихотство, ты, который столько видел и перечувствовал в своей жизни, ты понимаешь, что, освободившись от этого донкихотства, человек гасит в себе последние искры воображаемого счастья и юных грез. Я храню этот огонь, как гебр, боюсь, того мрака и той пустоты, в которые со временем должна погрязнуть моя душа, а может быть, уже и погрязла, хотя мне страшно сознаться в этом самому себе… Я в этом случае похож на умирающего, который хочет разуверить самого себя, что последняя его минута близка. Но в сторону эти вечные и скучные повторения одного и того же, и подождем того времени, когда я буду в состоянии написать тебе о чем-нибудь позанимательнее…
31 марта
Опять обращаюсь к тебе, любезный друг. Пожалей меня: я чувствую в Индии ужасную пустоту; о музыке здесь и помину нет; нет даже людей, которые ее понимают. В этом отношении целый мир ощущений закрыт для англичан. Правда, у бомбейского губернатора бывала за обедом военная музыка; но — увы! — это было слабое подобие музыки, и даже было бы лучше, если б ее совсем не было. Нынешней ночью безотрадный сон перенес меня в страну, где есть музыка и где живут те, к которым я так привык и так привязан. Во многом я отказал себе, чтобы посмотреть на Индию… Мы все еще у Малабарского берега. Проезжали мимо многих городов, мимо Гоа, Мангалора, Кананора, Каликута [Кожикоде], Котчина [Коччи] и ни одного не видали. Прибрежные индийцы подъезжают к нам на своих утлых лодочках для продажи рыбы, раков, плодов, овощей и домашней птицы. Разумеется, чем они вежливее и покорнее, тем презрительнее и грубее обходятся с ними наши матросы.
4 или 5 апреля 1841
Числа хорошенько не помню, знаю, только что уже 16 дней я на корабле, да и 16-й день близок к концу.
Говорят, что мы в 15 верстах от Цейлона, но заштилело[21]; жара доходит до 29° по Реомюру в тени и до 40° на солнце. Меня это нисколько не беспокоит; я, напротив, нахожу, что жар очень приятен и здоров. Мои спутники, англичане, готовят мундиры для торжественного входа в Коломбо, куда мы пристанем. Это придает мне надежду и оживляет меня: подумай, какая скука — быть невольным зрителем виста, которого я не понимаю, но который тянется 16 дней непрерывно. К нашему кораблю пристают суда удивительно легкие и необыкновенной постройки: они идут из Цейлона. Гребцы мне неизвестной породы, о которой я ничего не могу сказать.
[Ему же]
Цейлон, Коломбо, 14 апреля 1841
Коломбо, главный город Цейлона, более похож на пространный лес или огромный сад. Он населен сингалами, малабарами[22], малайцами и маврами[23], которые живут в хижинах под густым навесом кокосовых, арековых и других деревьев. Взор европейца невольно поражается всей этой природой, с необычайными ее растениями, и ему кажется, что он видит ботанический сад огромного объема.
Вчера, между 5 и 7 часами, я катался с моим лакеем, малайцем, в закрытой карете, запряженной одной лошадью; возле лошади бежал кучер-сингал, весь голый, как дикарь, с длинными распущенными волосами. Я видел трех слонов: два стояли под зеленым навесом пальм, третий купался в пруду. Сингалы охотно провели их несколько раз возле меня, и я нарисовал с них маленький этюд. Воздух был тяжел; небо искрасна-сероватого цвета; часто сверкала молния; вдали гремел гром. Я продолжал прогулку, несмотря на накрапывавший дождь, который, впрочем, освежил удушливый воздух. Малаец немного болтал по-английски, и я спросил у него, стоит ли осмотреть что-нибудь в видневшемся вдали лесе, который казался мне мрачнее всего окружающего. Он мне отвечал, что это так называемые jungle [джунгли], что там людей нет, а есть тигры и гиены; слонов также нет: они водятся внутри острова.
Увидев далее пустынную и таинственную дорогу, я спросил, куда она ведет. Малаец сказал, что это дорога в Канди, [бывшую] столицу Цейлона; но он не советовал мне туда ехать, потому что это северная, очень холодная страна и сингалы там менее образованны, носят большие бороды и длинные нечесаные волосы. Было уже поздно; возвращаясь по другой дороге, я спросил, что за огоньки мелькают тут и там между деревьями. Это были деревенские храмы Будды, сделанные из бамбука и кокосовых листьев. Приблизившись к одному из этих зданий, я увидал при свете лампы из кокосового ореха грубый истукан Шакьямуни, называемого здесь Буддой. Я помню, что наши астраханские калмыки называют «Шакьямуни» такое же изображение. Другой истукан был со слоновьим хоботом[24]. Возле меня стояли два или три сингала, которые казались очень довольными тем, что я рассматриваю их храм, но, может быть, не позволили бы мне войти в него. Впрочем, может быть, это были и не сингалы. Я до сих пор еще не привык различать ни пород, ни религий этой страны.
Сейчас прервал мое письмо малаец, принесший циновки и различные плетения из соломы. Малайцы приходят ко мне часто: здесь все открыто для чистоты воздуха, и поэтому вход свободен для всякого. Принесли мой завтрак: рис, ананасы, бананы (немного пресноватые, но здоровые и вкусные плоды) и всегда темно-зеленые апельсины, даже в самой зрелости. Есть еще огромные апельсины, величиной с небольшой арбуз, красноватые внутри, немного кисло-сладкие, но вкусом они хуже маленьких апельсинов. Этот плод называется «помело»[25]. Здесь бесчисленное множество других плодов, и пресноватых, и сладких; все они, разумеется, растут в диком состоянии, как ананас, который служит потравой кабанам. Чтобы иметь здесь огурцы и капусту, нужно завести не теплицы, а «холодницы».
21
Мы простояли еще 6 дней до прибытия в Коломбо, главный морской город Цейлона. Таким образом, из Бомбея в Коломбо мы прибыли в 23 дня. Говорят, что в благоприятную погоду этот путь можно бы сделать в восемь-десять дней. —
22
Здесь автор под малабарами подразумевает жителей Южной Индии, прежде всего тамилов. —
23
Маврами называют ланкийских мусульман, потомков смешанных браков арабов с сингалками. —
24
Ганеш — один из индусских богов с головой слона. Интересно наблюдение автора о том, что индусские и буддийские храмы располагались рядом. —