Плиний принадлежал к культурной элите своего времени, и по многим свойствам своего ума и таланта был выше ее обычного уровня, но ни философом, ни глубоким мыслителем он не был. Тем интереснее эта его настроенность, эти его мысли. Они не были одинокими думами; Плиний говорил с единомышленниками, сочувственно ему откликавшимися. Не навязчиво, не выдвигаясь на передний план, теряясь среди многих житейски существенных тем, но вполне отчетливо прозвучало — не впервые ли в римской литературе? — пренебрежение к деятельности, которую требует окружающий человека мир, послышалось недоверие к нему. Ни он, ни его адресаты не додумывали этих мыслей до конца и на них не сосредотачивались, но пройдет полторасто — двести лет, и эти мысли овладеют человеческими душами, заставят многих отбросить, как ненужную ветошь, власть, богатство, почет, бежать в пустыни, забиваться в глухие углы, менять все земное великолепие на куколь монаха, на стихарь клирика. Очень-очень далеким, совсем непохожим и все-таки несомненно своим предком должны признать Плиния и св. Киприан Карфагенский и Августин.
Плиния принято упрекать в тщеславии и хвастовстве. Упреки эти несправедливы. Плинию было, конечно, приятно, когда его хвалили, а затем эти похвалы были данью его дорогим studia. Не в этом, однако, главное. Он прекрасно разбирался в окружающем мире, видел, что надо делать и куда идти — достаточно вспомнить его искусное поведение в судебных делах и его умные хозяйственные меры, и в то же время ему не хватало той внутренней силы, которая велит человеку опираться на себя, стоять на своих ногах. Ему всегда нужен человек, к которому он мог бы прислониться. Префект эрария, он был весьма осведомлен в финансовых делах, но за Корнутом, своим коллегой, он следует, как за учителем (V.14.5); Кореллий Руф для него «учитель, направляющий его в жизни», и на его смерть он откликается: «боюсь, как бы я не стал жить небрежнее» (I.12.12), — это говорит не безусый юнец, а муж, мужчина, которому под сорок. Этот человек, такой деятельный, такой удачливый в своей деятельности, страдал болезненной неуверенностью в себе, и хвалебное признание его заслуг в какой-то мере успокаивало эту неуверенность.
Как человек он был очень хорош, хорош своей широкой, милой добротой. Для него было потребностью видеть вокруг себя счастливые спокойные лица; поэтому он так набаловал своих рабов (I.4.3—4; V.19); так охотно выступал в роли миротворца (IХ.21) и советовал снисходить к людским недостаткам и слабостям (IХ.12 и 17); поэтому с такой радостью помогал друзьям и по их просьбам и без просьб. Дружба его, надежная и крепкая, не знала износа; верный живым, он берег и чтил память умершим. Был разумно щедр; родному городу подарил большую библиотеку; выстроил баню, внес большую сумму на устройство грамматической школы и на воспитание бедных детей; многим людям в трудную минуту пришел на помощь5. [5 Вот список его щедрот: подарил философу Артемидору в трудную минуту крупную сумму (III.11); снабдил деньгами поэта Марциала, уезжавшего в Испанию, и какого-то военного трибуна, отправлявшегося к месту службы (VI.25); подарил именьице своей кормилице (VI.3); уплатил все долги, лежавшие на имении какого-то его свойственника (11.4); добавил к приданому дочери своего учителя Квинтилиана 50 тысяч (VI.32); дал другу сумму, нужную для всаднического ценза (I.19).] Он умел радоваться чужому успеху и переживал чужое горе; приветствовал появление новых талантов и всячески продвигал их (VI.11 и 23); любовался человеком достойным, не был излишне требователен к людям. Он чтил родовые и семейные традиции и знал им цену (III.3.6); был прекрасным семьянином. Его письмо о своей молодой жене к ее тетке и воспитательнице (IV.19) — прекраснейший документ, рисующий отношения между мужем и женой в римской семье.
Интересны некоторые подробности в его отношении к природе. Он наслаждался уединением и тишиной, которыми она его дарила, когда ему удавалось выбраться из Рима; он любил широкие виды на море и горные склоны, но с удовольствием глядел из окна на свой «богатый деревенский огород» (II.17.15). Очень любил солнце. Италиец вообще строился так, чтобы в дом к нему попадало как можно больше солнца: оно главным образом его и обогревало. Плиний дорожил солнечным теплом — человек был, видимо, зябкий, но еще больше любил солнечный свет: его вилла в Лаврентинуме поставлена так, что нет комнаты, где солнце не было бы или утром, или днем, или к вечеру; есть и такие, где оно стоит круглый день, от восхода и до захода (II.17.8). Восприимчивый к разнице в солнечном освещении, он равнодушен к краскам: луга, усеянные цветами (prata gemmea), представляются ему одним пестрым пространством, из которого он не выделял отдельных цветов (V.6.11). Он с удовольствием нюхает левкои, но не обращает внимания на их окраску (II.17.17), как и на окраску роз (V.6.34). Единственный цвет, который он видит, это зеленый, причем без различия в оттенках. Он не заметил, с каким тонким вкусом его садовник соединил растения с различной окраской листвы: плющ с очень темными, густо зелеными глянцевитыми листьями, платаны с их нежной зеленью и «бледный букс» с беловатыми листьями (V.6.32). Звуки он воспринимал по-особому: слышит грохот бури на море, плеск фонтанов и журчание ручья, но глух к треску цикад и птичьему щебетанию; он любуется птицами у себя на фресках (V.6.22), но не видит их в парке. Мир животных у него беден; он говорит о varia venatio (разнообразной охоте) в горах (V.6.8), но три пойманных кабана (I.6.1) — вся его лесная фауна. Он упомянул стада коров и овец, пасущихся возле его усадьбы (II.17.3), но о животных, живших на скотном дворе этой усадьбы, нет ни слова. Он вообще равнодушен к животным: ездил верхом, но лошади своей не заметил. Он охотник, охоту любит, считает охотничью снасть обязательной статьей в инвентаре усадьбы (III.19.3), но не то что любимой собаки, а вообще собак нет.
Еще Варрон объявил целью сельского хозяйства не только utilitas (пользу), но и voluptas (наслаждение). У него хозяин наслаждается видом разумно распланированного сада; Плинию нужен парк с причудливыми аллеями, фонтанами и деревцами, задержанными в росте рукой садовника и подрезанными в виде разных букв и зверей. Между этим парком и бегством в studia есть несомненное родство: недоверие к реальному миру и желание хотя бы на время ускользнуть от него.
ПАНЕГИРИК ПЛИНИЯ ТРАЯНУ
«Панегирик» Плиния Младшего занимает особое место среди его произведений. Это благодарственная речь Плиния Траяну, произнесенная им в сенате 1 сентября 100 г. н. э. по поводу назначения его консулом сроком на два месяца. Ввиду того, что в этот период Римской империи консулы назначались императором и только для вида сохранялись некоторые элементы демократической избирательной техники, то, по понятиям того времени, долг вежливости и хорошего тона требовал от каждого, удостоившегося такой высокой чести, сказать несколько слов благодарности принцепсу. Положение Плиния было особое: близкие и дружественные его отношения с Нервой и Траяном налагали на него особые обязательства, и речь его из краткой и благодарственной превратилась в весьма пространную и хвалебную по адресу Траяна.