121
Траян Плинию.
Ты не без основания понадеялся на меня, дорогой Секунд: нечего было сомневаться в моем ответе, если бы ты ждал моего решения. Жене твоей, конечно, надлежало облегчить путь пропусками, которые я дал тебе для служебного пользования, так как ей следовало усугубить радость, которую приезд ее должен был доставить ее тетке быстротой своего прибытия.
ДОПОЛНЕНИЯ
ПАНЕГИРИК ИМПЕРАТОРУ ТРАЯНУ
(1) Прекрасным и мудрым является, сенаторы, установленное нашими предками правило начинать молитвенным обращением к богам не только всякое новое дело, но даже всякую речь, ибо никакое начинание людей не могло бы быть правильным, предусмотрительным и счастливым без помощи и совета бессмертных богов и без молитвы к ним. Кому надлежит более соблюдать этот обычай, как не консулу, и когда же еще больше нам с благоговением применять его, как не в тот момент, когда властью сената и авторитетной для нас волей государства мы призваны воздать хвалу и благодарность лучшему из принцепсов. Да и какой дар богов мог бы быть прекраснее, нежели ниспосланный нам богами принцепс, чистотой души и благочестием более всего подобный самим бессмертным небожителям. Если в прежние времена могло возникнуть сомнение, ставит ли правителей земли случай или какое-либо предуказание с неба, то не может быть никакого сомнения в том, что наш принцепс дан нам соизволением богов. Он явился не действием каких-либо тайных сил судьбы, но указан был нам явно и открыто самим Юпитером, был избран перед теми же жертвенниками и алтарями у тех же священных мест, на которых пребывание этого божества так же очевидно и достоверно, как и среди небесных светил. Тем более поэтому подобает и надлежит мне обратиться с мольбой к великому и всеблагому Юпитеру, некогда создателю, а ныне хранителю нашего государства, чтобы речь мою он сделал достойной консула, сената, достойной нашего принцепса, чтобы каждое мое слово свидетельствовало об истине, о нашей свободе и верности, чтобы, наконец, речь моя была так же далека от всякого подобия лести, как далека она и от всякого принуждения.
(2) Я полагаю, что не только консулу, но и всякому гражданину, говорящему о нашем принцепсе, следует подумать о том, чтобы не сказать о нем чего-либо такого, что, по-видимому, могло бы быть сказано и о ком-нибудь другом. Поэтому пусть уйдут в прошлое и забыты будут те слова, которые раньше вынуждал у нас страх, и не будем говорить ничего такого, что мы говорили раньше, ведь и чувства наши теперь не те, что были раньше, и не будем официально говорить о принцепсе того же, что говорили раньше, раз и сокровенные наши разговоры стали совсем другими. Пусть отразится на речах наших происшедшая перемена времен и пусть по самому характеру воздаваемой нами хвалы будет видно, когда и кому она воздается. Не будем ни в каком случае воздавать ему хвалы как какому-нибудь богу или кумиру, ибо мы говорим не о тиране, но о гражданине, не о властелине, но об отце. Ведь он из нашей среды, и ничто его так не отличает и не возвышает, как то, что он сам сознает себя одним из нас и не забывает, что он человек и управляет людьми. Итак, осознаем величину нашего счастья, покажем себя достойными его на деле и вместе с тем не будем забывать, как недостойно оказывать больше почестей правителям, радующимся больше рабству граждан, нежели их свободе. Но римский народ умеет делать различие между своими правителями; ведь не так давно он с полным единодушием дал одному из прежних принцепсов прозвище «красивого», а этому дал титул «доблестного» и криками одобрения восхвалил у того его ораторские способности и голос, а у этого его милость, скромность и кротость. Да и сами мы не прославляем ли обычно, как подсказывает это наша любовь и испытываемая нам» радость, не столько божественность нашего принцепса, сколько его гуманность, скромность, доступность?! В самом деле, может ли быть другой титул, более соответствующий гражданской доблести и сенаторскому достоинству, нежели данный ему нами титул «наилучшего»? Надменность прежних принцепсов сделала этот титул особенно для него характерным и ему присущим. А насколько широко распространено и как справедливо то, что мы называем и самих себя и его счастливыми и друг за другом просим его, чтобы он сделал или выслушал то одно, то другое! А ведь мы не стали бы об этом просить, если бы он нам этого не делал. В ответ же на такие наши слова он покрывается стыдливым румянцем и на глазах его показываются слезы. Он прекрасно понимает и знает, что все это говорится о нем не потому, что он принцепс, но за его личные качества.
(3) Итак, будем соблюдать каждый в отдельности, готовясь к выступлению, ту умеренность, которую мы все усвоили от внезапного прилива чувств, и будем знать, что не может быть никакого другого более искреннего и более приятного способа воздавать благодарность, нежели тот, который подражает таким высказываниям, в который уже из расчета времени невозможно вложить никакого притворства. Что касается меня, то я постараюсь построить речь свою в соответствии со скромностью и умеренностью принцепса и буду не менее сообразовываться с тем, что угодно слушать его ушам, как и с тем, что подобает его доблести. Велика и необычайна слава нашего принцепса, раз я, собираясь произнести ему хвалебное слово, должен опасаться, что он сочтет меня скорее слишком скудным на похвалы, нежели слишком щедрым. Только об этом у меня и забота, отцы сенаторы, только это и составляет трудность моей задачи, ибо ведь легко вообще воздать хвалу заслужившему ее. В самом деле, не приходится опасаться, как бы он не подумал, что я, восхваляя его гуманность, на самом деле упрекаю его за его высокомерие, или, говоря об умеренности,— подразумеваю его роскошь, а под милостью — жестокость, под щедростью — скупость, под благосклонностью — завистливость, под сдержанностью — распущенность, под трудолюбием — бездеятельность, под храбростью — трусливость. Не опасаюсь я и того, что могу показаться угодным и неугодным, в зависимости от того, что скажу достаточно или слишком мало. Ведь мне известно, что даже сами боги не столько радуются приспособленным к случаю молитвам просящих, сколько невинности и чистоте [мыслей], и угоднее им тот, кто приходит в храм их с чистыми и девственными чувствами, а не с тщательно отделанным гимном.
(4) Но следует подчиняться постановлению сената, который ради общественной пользы постановил, чтобы в словах консула, произносимых под видом благодарственной речи, хорошие принцепсы слышали о тех делах, которые ими действительно совершаются, а плохие о тех, которые должны были бы совершать. В настоящий момент тем более необходимо и важно выполнить это [постановление сената], что отец наш, принцепс, не разрешает высказывать себе похвалы частным образом, пресекая их, и охотно воспретил бы и публичные, если бы позволил себе отменить то, что предписано сенатом. И то и другое: что ты не разрешаешь воздавать тебе хвалы где-либо в других местах, и то, что ты не запрещаешь их здесь [в здании сената], показывает тебя как образец скромности, о цезарь-август! Ибо не ты сам назначаешь себе эти почести, но они воздаются тебе нами. Ты уступаешь нашим чувствам, ибо нас никто не принуждает произносить тебе хвалу, но тебе по необходимости приходится ее слушать.
Часто я, сенаторы, молча, сам с собою, размышлял над тем, какими качествами должен обладать тот, беспрекословной власти которого подчиняются моря и земли и от кого зависят мир и война. Однако, как я ни старался создать образ принцепса, которому подобает равная почти с бессмертными богами власть, мне даже в мыслях никогда не удавалось приблизиться к тому образцу, который мы имеем перед глазами. Иной, отличившись на войне, потом потерял свой блеск в обстановке мира; другого прославила тога, но не далось ему в то же время военное искусство, один заставил себя уважать, действуя страхом, другой снискал любовь унижением, тот в общественной деятельности не смог сохранить доброй славы, сложившейся за ним на основании его семейной жизни; другой, наоборот, в кругу своей семьи запятнал славу, приобретенную на общественном поприще: не было еще до сих пор человека, у которого его доблести не затмевались бы от близкого соседства с какими-нибудь пороками. Наоборот, какое удивительное согласие всяких похвальных качеств, какое гармоническое сочетание всяких доблестей видим мы в нашем принцепсе! Ни жизнерадостность его не вредит строгости его нравов, ни простота в обращении не умаляет его достоинства, ни гуманная его снисходительность не идет у него в ущерб его величию. А его бодрость, а статная фигура, величественная голова и полное достоинства лицо и ко всему этому цветущий возраст, без физической слабости, но в то же время не без некоторых ранних признаков старости, дарованных ему богами как бы нарочно для того, чтобы придать больше величия его царственной осанке! Разве все это не делает для всех очевидным, что он истинный, прирожденный государь?