Два "пустых места" в одной комнате "Желтого домика" - широкое, удобное кресло с горящей свечой и книгами - в таких сидят господа - и скромный крестьянский соломенный стул с курительной трубкой и щепоткой табака. Их хозяева навсегда расстались с ними и друг с другом. Гоген уехал в Париж искать свое счастье, бросив товарища в беде. Ван Гог - в больнице, для него опять настали тяжелые дни одиночества, которое преследовало его всю жизнь, которое наложило свое клеймо на его манеру думать, чувствовать, писать, на все его творчество и даже на художнический почерк. Ко всем бедам Ван Гога добавилась еще одна, самая страшная - болезнь. Если раньше художник находил спасение от одиночества в работе, то теперь и работать он мог только между двумя очередными припадками безумия. Письма из Сен-Реми и Овера, последних пристанищ Винсента, поражают героическими попытками художника справиться с болезнью, преодолеть отчаяние.
Но отчаяние и пессимизм все больше дают себя знать и в письмах и в творчестве. Ван Гог давно понял, что "общество находится в состоянии распада", что художники, которые "вросли всем своим существом" в это общество, "пропащие люди", что "сама жизнь делает их, мягко выражаясь, несколько ненормальными". "Мы больше не восстаем против установленного порядка вещей, хоть и не примирились с ним; мы просто чувствуем, что мы больны, что недуг наш никогда не пройдет и что излечить его невозможно" вот тот пессимистический вывод, к которому приходит теперь художник. Винсент видит, что его поколению недостает революционного боевого задора и что современные художники "гораздо менее бойцы, чем были, например, Делакруа и Курбе". И действительно, современное Ван Гогу искусство отказывается активно вмешиваться в жизнь, оно не выносит свой приговор социальному злу и не поднимает, как прежде, свой голос во имя победы социальной справедливости. Утратил свой боевой задор и больной Ван Гог: "Мы, вероятно, рождены не для победы и не для поражения, а просто для того, чтобы утешать искусством людей или подготовить такое искусство".
Но в будущем, по мысли Ван Гога, появится другое искусство, потому что родится другое, более здоровое, светлое и гармоничное общество. "Такое общество - не сомневаюсь в этом - будет претворено в жизнь, когда социалисты возведут свое логичное социальное здание - от чего они еще довольно далеки. Пока же мы пребываем, как ты знаешь, в состоянии полного хаоса и анархии... мы можем написать какую-то частицу этого хаоса: лошадь, портрет, твою бабушку, яблоки, пейзаж", Винсент понимает, что с его поколением связано начало конца искусства большого социального звучания. Он видит, что современная ему французская живопись уже не может создать цельный, социально-значимый, синтетический образ действительности. Ему горько сознавать, что все завоевания импрессионистов и "молодых импрессионистов", то есть постимпрессионистов - это, в лучшем случае, лишь отдельные маленькие правдочки - "лошадь", "портрет", "твоя бабушка", "яблоки", "пейзаж", а чао большая правда, создание широкого полотна социальной жизни им недоступны. И это сознание своего бессилия и беспомощности в мире "полного хаоса и анархии", сознание одиночества и непонятости, даже в узком кругу друзей, не говоря уже о тех рабочих людях, к которым он настойчиво искал дорогу, явилось для Ван Гога подлинной трагедией.
"Как художнику мне уже никогда не стать чем-то значительным - в этом я совершенно уверен. Об этом могла бы идти речь лишь в том случае, если бы у меня все изменилось - характер, воспитание, жизненные обстоятельства. Но мы слишком трезвые люди, чтобы допустить возможность подобных изменения". Это был окончательный вывод. Искусство, которому он служил, взяло у него все: "Я заплатил жизнью за свою работу, и она стоила мне половины моего рассудка", - пишет он в предсмертном, не отправленном брату письме.