Отто Базлеру
Пасха 1945
Дорогой господин Базлер!
Спасибо за Ваше последнее письмо. На этот раз можно и впрямь надеяться, что Ваша военная служба – последняя.
То пасхальное стихотворение, к сожалению, не такое хорошее, каким оно видится Вашему энтузиазму. Конечно, все, что в нем сказано, справедливо и верно, но исполнению не хватает истинного обаяния, того неуловимого, что составляет ценность стихотворения. Это добропорядочное стихотворение, не более того.
Поскольку Вы то и дело что-то слышали от меня о моем бедном дорогом друге и издателе Зуркампе, я сообщил Вам последнее известие о нем. Жив ли он еще, неизвестно. Болваны в Англии вдруг стали возмущаться всей Германией, словно зверствовал в лагерях действительно немецкий народ, а молчат о тысячах тихих мучеников и героев, которые, как Зуркамп, упорно и непрестанно сопротивлялись превосходящей силе, неоднократно рискуя свободой и жизнью, и самым благородным образом представляли немецкий народ в его труднейшее время… Теперь, в 1945-м, англичане обнаружили те ужасы лагерей, которые уже в 1934 году описывались в пражских журналах, ужасы, которые должны были бы тогда в Берлине заставить английских послов отшатнуться от Гитлера, а не раскланиваться перед ним, как то они делали, эти болваны. Об этом никто сегодня не говорит. А в Италии многих из тех, кого преследовали прежде немцы и фашисты и кого знал народ как честных антифашистов, союзники вплоть до сегодняшнего дня держали в тюрьме.
Курту Клеберу
[апрель 1945]
Дорогой господин Клебер!
Спасибо за Ваш прекрасный пасхальный привет. Эти стихи – голос побежденных, голос Европы, и победители на западе и на востоке не станут их слушать или выслушают только с кривой усмешкой. Тем не менее мы не вправе перестать выражать человеческое страдание, даже если нас слушают только побежденные и страдающие.
Посылаю Вам ответный подарок. Он неказист, этот ответный подарок, и я посадил на него красное пятно, причем собственной кровью. Сделал я это не от восторженного отношения к словам из «Заратустры»: «Из всего написанного я люблю только то, что написано кровью».
Я нахожу это изречение таким же пустым и выспренним, как вся эта книга, и считаю, что ни собственной, ни чужой кровью пытаться писать не следует. Но руки и ноги мои стали очень неловки, я сейчас с трудом ковыляю по комнате, и сегодня, открывая пакет, рассадил себе ножницами большой палец, отсюда и это дурацкое украшение на книжке.
Привет вам обоим и добрые пожелания.
Томасу Манну
Монтаньола, Троицын день 1945
Дорогой господин Томас Манн!
Несколько дней назад пришло Ваше письмо, рассказавшее мне о Вас и о Вашем чтении «Игры в бисер». Это очень обрадовало меня, особенно Ваши заметки о забавной стороне моей книги. И с особой радостью и интересом прочел я, конечно, заглавие «книжечки», которой Вы заняты. У Вас продуктивность сохраняется, видимо, дольше, чем у меня; за последние четыре года я ничего не написал, кроме нескольких стихотворений, но я доволен, что успел кончить биографию Иозефа Кнехта, до того как сдали силы. Она, кстати, пролежала тогда полгода в Берлине, поскольку я был твердо намерен выполнить свои обязательства перед верным Зуркампом (а он долго сидел в гестаповских тюрьмах, наконец, совершенно изможденный, попал в какую-то потсдамскую больницу, которую вскоре бомбили, и я не знаю, жив ли еще этот верный друг). Однако берлинские министерства нашли выход моей книги «нежелательным», и она поныне неизвестна публике, если не считать нескольких десятков читателей в Швейцарии.
О «политизации» духа мы думаем, надо полагать, не очень различно. Когда дух чувствует себя обязанным участвовать в политике, когда мировая история призывает его к этому, он, по кнехтовскому и моему мнению, непременно должен следовать этому зову. Сопротивляться он должен в том случае, когда его призывают или на него нажимают извне – государство, генералы, власти предержащие, подобно тому как в 1914 году элиту немецкой интеллигенции, в общем-то, вынуждали подписывать глупые и лживые воззвания.
С начала марта у нас, за исключением считанных дней, необыкновенно тепло, в конце апреля началось уже лето, а сейчас так жарко, как вообще-то бывало здесь лишь в разгар лета. Из Франции и Англии приходят иногда письма, а больше ни звука ни из одной соседней страны.
Думая о Вас, я буду теперь думать и о докторе Фаустусе. Я не раз вспоминал Вас при чтении последнего тома «Иосифа», и часто вспоминали мы Меди, когда читали «Марш фашизма», до которого я добрался лишь этой зимой.