Г. Г.
Епископу Теофилю Вурму
Монтаньола, 3.11.1945
Глубокоуважаемый, дорогой господин доктор Вурм!
Спасибо за Ваше письмо, которое я получил позавчера! Как мне жаль, что Вам все еще не разрешили выезжать! То, что Вы говорите о нежелании властей утруждаться дифференциацией, подтверждается моим собственным опытом. После того как Гитлер и Геббельс отняли у меня труд моей жизни, доходы от него и его влияние, руководитель восстанавливаемой оккупационной властью немецкой печати сообщает мне, что мой голос не принадлежит к тем, которые дадут сейчас снова услышать в Германии. Возможно, человек этот лично зловреден, но, наверно, он просто не ориентируется и слишком ленив, чтобы разобраться. Все это противно, да, и все-таки мы рады, что Германия наконец разбита и больше не пытают и не убивают каждый день тысячи людей. Моя жена – еврейка из Буковины, она уже год ничего не знает о своей единственной сестре и почти всех своих родственников и близких друзей потеряла в газовых печах Освенцима. Слишком сильно еще, конечно, проклятие этих вещей, лежащее во внешнем мире на нас, но это так.
Когда я в первые годы после первой войны увидел, как вся Германия, ничему не научившись, почти единодушно саботировала свою республику, мне стало легко принять швейцарское гражданство, чего я во время войны, несмотря на свое осуждение германской политики силы, сделать не мог. В одной из своих книг я тогда со страхом предупреждал о грядущей второй войне, но меня только снисходительно высмеяли. Тогда я навсегда отрекся от политической Германии. Сегодня я получаю много писем от немцев, которые были в 18-м году молодыми и пишут мне, что в ушах у них еще звенят мои статьи того времени и что лучше бы им и всем отнестись к моим предостережениям серьезнее.
Что ж, мне было легче, чем другим, не быть националистом. Наша семья была очень интернациональной, что вязалось и с миссионерством, и я уже рано ощущал, кроме духа Лютера и Бенгеля, дух Индии. Такие люди, как мой дед Гундерт и мой отец, собственно, уже и не могли быть националистами, но потребовалось еще одно поколение, чтобы это стало ясно. За это мы стоим теперь перед новыми, пугающими бедами и задачами! Согласен с Вами, что с мерками наказания и возмездия далеко не уйдешь и что освободиться от этого должны как раз те, кто сейчас тяжелее прочих страдает. Я часто радуюсь, что я стар и уже довольно дряхл. Но во многих письмах немецких друзей и читателей, особенно из лагерей военнопленных в Англии, Америке, Италии, Франции, Египте и т. д., я нахожу столько разума и доброй воли, столько просветленности тяжкими страданиями, что не могу расстаться с надеждой.
Тепло думает о Вас и шлет Вам привет
Гюнтеру Фридриху
Баден близ Цюриха, 20.11.1945
Дорогой Гюнтер!
Уже несколько дней я лечусь в Бадене и только вчера получил твое письмецо от 4 ноября.
Ты прав, предпочитая вовсю работать, а не ржаветь, это наверняка лучше.
Слой интеллигентов, которых я имею в виду в «Дневнике. На горе Риги» и которые действительно всерьез противились Гитлеру и не давали ему подкупить себя, я считаю довольно тонким. Сегодня никто из всех этих трусов не хочет признать, что был нацистом, даже Геринг или Папен. Но на самом деле большинство «интеллектуалов», как то всегда было в Германии со времени Бисмарка, да и раньше, молчало и проспособлялось, а многие, хотя они сегодня об этом забыли, извлекали и выгоды из своего приспособленчества.
Недавно мне написал 78-летний вюртембергский епископ Вурм; он прочел сейчас мои статьи 1918 года и со всем согласился; а тогда, в 18-м или 19-м году, согласиться не смог бы, слишком националистически был он настроен. Если, стало быть, добронамеренный и умный старый человек, к тому же христианин, может лишь через 25 лет, после гитлеровского террора и после Второй проигранной мировой войны, принять и одобрить мысли и требования простой человечности, то чего уж ждать от других? Я не строю себе на этот счет никаких иллюзий. Но в конце концов и занимает меня не масса народа и не от нее я чего-то жду, а все дело в нескольких добронамеренных одиночках.
[…] Ах, оттого, что мы все еще ничего не можем послать в Германию, часто становится больно; это было бы так нужно. Но должно же это когда-нибудь снова стать возможным. Если я снова смогу послать обеим своим сестрам немного кофе, чаю и сахару и переписываться со своим берлинским издателем, это будет для меня большим облегчением.
До середины декабря собираюсь пробыть в Бадене, потом буду снова дома.
Читательнице
Баден, [23.11.1945]
Дорогая госпожа С!