В «Книжной гильдии» наконец снова вышли давние военные статьи Ромена Роллана, на сей раз под заглавием «Свободный дух». То, что он сказал в 1915 году обо мне и о моем отношении к войне, – это единственное из всего написанного обо мне, чем я когда-то некоторое время гордился. Сегодня и эти оценки потеряли свою ценность, мы – железный лом.
Простите опечатки! Моя милая старая машинка была только что дважды подряд в починке, но, кажется, никак уже не оправится, все в ней спотыкается и запинается.
Сердечный привет, Ваш
Иоахиму Маасу
Монтаньола, 23.3.1946
Дорогой господин Маас!
Спасибо за Ваше письмо. К состоянию непродуктивности, неспособности работать я отношусь так же, как Вы; в старости, когда и физические силы бастуют, надо рассчитывать не на недели и месяцы, а сразу на годы. Работа над «Игрой в бисер», пребывание в Касталии и вера в какой-то смысл моей увлеченной работы позволили мне перетерпеть гитлеровское время и затем войну до весны 1942 года, тогда я написал несколько последних страниц, смерть Кнехта. Тому уже ровно четыре года, и с тех пор у меня нет ни прибежища, ни утешения, ни смысла существования. Чтобы обрести что-то подобное, хотя бы на какие-то часы, я время от времени писал такие вещи, как дневничок, «Украденный чемодан» и еще два-три пустяка. Мое время и силы сжирает почта, с тех пор как я лишился издателя, а Нинон может помогать лишь в очень ограниченной мере (будучи домашней хозяйкой, корреспонденткой, посредницей и т. д. для эмигрантов всех стран, она еще измученнее, чем я), это стало крайне тяжело. Мои родные в Германии голодают, я продаю оттиски за наличные, богатые жмутся, бедные дают, с декабря я смог отправить туда на тысячу франков посылок и пригласил к себе четырех человек на отдых, что влечет за собой массу переписки и пр. с властями, двое из них – мои сестры. О случаях в моем кругу, подобных случаю Вашего доброго Лампе, я промолчу, ведь много лет уже нас захлестывает вся эта бедственная бессмыслица, и здесь, в Европе, жизнь совсем потеряла свою суть.
Впрочем, и это хорошо в том же смысле, в каком снова и снова восхищаешься миром: снова и снова, даже в самые ужасные времена, он внушает восторг молодым, снова и снова облегчает прощание опытным.
Пока у нас весна, и голубые, белые и желтые цветы на лугах и в лесах по крайней мере еще те же.
Сердечный привет Вам от Нинон и меня, желаем Вам и Вашей книге успеха, мы очень любим «Магический год».
Недавно пришел январский номер «Рундшау».
Ваш
Эрвину Аккеркнехту
[13.4.1946]
Дорогой господин доктор Аккеркнехт!
Спасибо за Ваше письмо, первую прямую весть от Вас! Посылаю Вам три приложения, скорее всего, заинтересует Вас, наверно, реферат о моих последних книгах.
Приведу цитату из одного письма, необыкновенно меня взволновавшее.
Я всегда видел в Т. Манне совершенного светского человека, хотя и с ароматом учености, нежного, правда, но всегда уверенного в себе и своей позиции человека, перед которым я порой испытывал какую-то робость. Таков он и был и таким вскоре после того времени стал опять. Но тогда, в момент великого перелома в его жизни, весной 1933 года, он воспринимал меня и мое поведение как нечто такое, с чем он не только соглашался, но чего он чуть ли не желал себе самому.
Из письма писателя Александра М. Фрея от 16 марта 1946 года (Герману Гессе):
«Я знаю, как ценит и любит Вас Томас Манн. Много лет назад – когда мы как раз бежали из Германии и были отторгнуты – он написал мне нечто поразившее меня тогда: он хотел бы уметь писать и жить, как Герман Гессе. Такая тоска, пусть даже недолгая, такое освящение некоего образа как-то потрясали в человеке, который делает свое дело по-своему поистине великолепно».
Петеру Зуркампу
21.4.1946
Дорогой друг Зуркамп!
Вчера я получил Ваше милое письмо от 6 апреля, благодарю за него.
Ваше условие относительно обязательных экземпляров я передал Фретцу и «Книжной гильдии». Что Вам нельзя посылать книги, Вы знаете ведь. Многое уже подходит к концу, например «Игра в бисер», но раньше осени думать о новом тираже не приходится.
Вы неверно поняли то, что я часто говорил об уничтожении труда моей жизни. Я никогда еще не сомневался в том, что какая-то часть этого труда необходима и переживет это время, т. е. позднее снова обретет свою жизнь в мире и оправдает ее. Это одно. А другое – это то, что я старик, чья жизнь кончается в разочаровании и горе и для которого нет никакой радости в знании, что через десять или через двадцать лет многое из написанного им появится снова и будет продолжать жить. У меня уже годами изо дня в день просят мои книги из всех стран мира, просят то скромно, то нагло, а часто с упреками, что я, мол, скверно забочусь о своем творчестве, нигде не достанешь моих книг. Сотни книг я в эти годы раздарил и раздариваю, сейчас больше всего военнопленным. Но из сотен просивших у меня книг ни один не задался вопросом: «На что живет этот человек, если ни одной его книги нельзя купить?» или: «Может быть, для автора это еще огорчительнее, чем для нас, читателей, если от его сорокатомного труда ничего не осталось?».