Если услышите что-то о докторе Рейнвальде в Кальве, то знайте – он мой друг, и его план мною одобрен.
В последние недели, с ранней весны, мои силы быстро пошли на убыль. Ничего опасного, только немного участившиеся боли в печени, опять подагра, беспрерывно пустота в голове, звон в ушах, головокружение. Каждый день масса почты: сплошь просьбы, жалобы, сплошь сваливающиеся на меня чужие беды, заклинания – поднять свой голос, защитить или спасти то-то и то-то, изо дня в день посетители, ни одного из которых не принимаю.
Я всегда любил одиночество, теперь я боюсь людей. Они прокрадываются к дому, хотят посмотреть на жирафу, хотят быть тут как тут, когда меня хватит первый удар. Ах вы, болваны! Единственно хорошее в таком состоянии – это то, что все уже не вполне реально, что все протекает и возникает лишь на поверхности.
Вы не получили посылку? Южногерманские пришли по назначению. Хорошо бы увидеться с Вами, Вам надо бы тогда поговорить с Нинон, а возможно, с одним из моих сыновей по поводу прав моих наследников. Давно уже приглашены и мои сестры, их тоже до сих пор не выпускают.
Спасибо за Ваше письмо! Вот все-таки человеческое слово.
Сердечный привет Вам и Вашей жене от нас обоих!
Иоахиму Маасу
Воскресенье, 28.4.1946
Дорогой господин Маас!
Вчера с той же почтой, что и Ваше письмо от 19-го, пришел и новый номер «Рундшау», и вечером Нинон сразу же прочла мне Вашу статью об «Игре в бисер» – отнюдь не куцую и ни в каком отношении не сырую, а ясно и красиво выражающую самое главное; благодарю Вас за нее, ведь это первое печатное слово о моей книге, основанное на подлинном понимании.
Спасибо также и за информацию о «Рундшау» и условиях сотрудничества; с удовольствием буду иметь это в виду, если снова смогу что-нибудь послать. Спасибо также за Ваше сочувствие моим издательским заботам, но, чтобы по-настоящему объяснить их Вам, нужно гораздо больше времени, бумаги и охоты писать, чем то есть у меня. Хочу сегодня поблагодарить Вас за статью и письмо, не связывая с этим никаких текущих дел. И перед тем как сесть за это письмо, я собрал для Вас бандероль – в основе ее небольшая рукопись стихов, а в придачу все новое, что у меня вышло. Ведь, несмотря на свою слабость и перегруженность (она, с тех пор как возобновилась почтовая связь с Германией, стала ужасна), я должен время от времени все-таки высказываться публично, хотя бы по причинам практическим, которые в «Письме Алели» и «Письме в Германию» вполне очевидны.
Что, увы, сильно уменьшает мою радость по поводу привета от Вас, так это сообщение о Вашей печени. Этот ценный орган не в порядке и у меня, и уже больше трех лет я должен соблюдать довольно строгую диету, а вскоре придется снова отправиться на обследование. Хоть бы Вам сумели помочь и облегчить дело; плохо лежать ночью с болью и проклинать Зевсова орла, клюющего печень.
Одновременно с Вашим пришло письмо из Женевы, где скорбят о Лиге Наций и пытаются заткнуть дыру всеми подручными средствами; меня пригласили выступить там на международном совещании о европейском духе и предложили такие заманчивые условия (среди прочего две недели с сопровождающим лицом бесплатно в лучшей женевской гостинице), что в прежние годы, когда, впрочем, таких условий не предлагали, я, конечно, согласился бы. Женева от меня так же далека, как Шанхай или Саут-Хэдли, ибо даже Лугано стал для меня почти чужбиной, и постепенно ею становится также деревня Монтаньола, где бываю не чаще чем раз в полтора месяца. А недавно, хотя я никогда не был членом Пен-клуба, меня пригласили на его заседание добрые стокгольмцы – тоже на правах гостя, с оплатой гостиницы, проезда по железной дороге и морем и т. д. Так обстоит дело с вещами, которые в молодости обрадовали бы, а в старости создают embarras de richesse.[4]
Эта вчерашняя почта, принесшая Ваше письмо и «Рундшау», была загружена и кое-какими другими дарами, не стану ими Вам докучать, но среди них было одно письмо, которое Вас позабавило бы. Оно пришло из Баварии и начиналось четверостишием: