Собирался приехать Гартман, и Зуркамп, и Каросса, но, поскольку ни у кого ничего не получается, я простился с надеждами.
Через несколько дней я, вернее, то, что от меня осталось, снова отправлюсь в клинику на долгие исследования и мученья.
Гансу Гольцу
[середина мая 1947]
Глубокоуважаемый сударь!
С участием и симпатией прочел я Ваше коммюнике и жалею, что у меня нет времени и сил ответить Вам больше, чем этими немногими строчками. Но я уже давно очень перегружен, а последний год постоянно болен и послезавтра должен снова отправиться в клинику.
Обращения, подобные Вашим, приходят ко мне из многих стран, но в большинстве своем – из Германии, и это естественно, ибо побежденные в данный момент всегда, по крайней мере с виду, больше других созревают для пацифизма. Мы получаем сейчас из Вашей страны все те призывы к человечности, которых нам пятнадцать лет так не хватало, и мир склоняется к мысли: теперь, когда им плохо, они вдруг опять стали благородны. Я не разделяю этих мыслей. Ваши намерения я принимаю всерьез. Но я не думаю, что Германия должна и вправе обращаться с такими воззваниями к человечеству, величайшим врагом которого она на какое-то время стала. При нынешнем положении в мире я считаю, что люди добро-намеренные должны каждый в своей стране бороться с безумием национализма и гонки вооружений, каждый в своем, доступном ему кругу, от человека к человеку, от дома к дому. Все прочее, при самых добрых намерениях, сразу же непременно превратится в бумагу и пустую идеологию.
Довольствуйтесь этим. Привет от преданного Вам
Хедвиг Фишер
Монтаньола, 30.6.1947
Дорогая, глубокоуважаемая госпожа Фишер!
Ваше милое поздравительное письмо уже у меня, и, поскольку я с Нинон и моей гостящей у нас сестрой буду праздновать свой день рождения не здесь, а вне дома с сыновьями, хочу еще до того поблагодарить Вас, ибо потом гора почты меня поглотит. Правильнее и красивее было бы, конечно, провести такой день дома, со зваными гостями, но ведь чуть ли не все условия нынешней нашей жизни и некрасивы, и неправильны, вот и нашелся такой выход.
Да, вот мне и правда семьдесят лет, я несколько нетвердо держусь на ногах, но еще, стало быть, существую на свете. Удивительная была у меня жизнь, очень хорошая и богатая и все же полная противоречий. Все, что я больше всего ценил и к чему стремился, сбывалось у меня всегда лишь ненадолго и было непрочно, зато мне на долю выпало многое другое, о чем я и не помышлял. Надо принимать жизнь такой, какова она есть, мало что в ней зависело от тебя самого, и благодарен я прежде всего за то, что куда как большую часть своей жизни мне удавалось делать свое, свободно выбранное дело и жить независимо.