Рольфу Шотту
[26.12.1939]
Дорогой, глубокоуважаемый господин Шотт!
Спасибо за Ваше письмо! Мне почти совестно от выражения Вашей приязни; я усталый старик, который сидит за столом со слишком обильной почтой и порой радуется, что со смертью ему обеспечено избавление от одной давно уже заигранной и неподходящей роли. Между тем я прекрасно знаю, что выказываемые нам, знаменитостям, любовь и уважение никак нельзя недооценивать, что они искренни, что ошибочны только та или иная персонификация, тот или иной культ личности, что любовь эта относится к чему-то гораздо большему. Если кто-то сегодня чтит писателя или художника или музыканта, то чтит он в нем, сознавая это или не сознавая, все блага цивилизации и человечности, поздним наследником и представителем которых тот случайно является и которые сегодня, как со страхом сознает каждый, отрицаются и находятся в опасности. Поэтому, если тебе случайно выпала роль знаменитости, надо иногда, как епископ, позволять целовать себе руку и подразумеваемую тут жертву направлять дальше, по верному адресу.
Что меня изрядно заботит, так это завершение моего сочинения. Я много лет корпел над настоящим творением старости, важнейшее сделано, и на худой конец как фрагмент позднее довольно ясно показало бы, что имелось в виду, но завершение стоит все же под очень большим вопросом. Я был недостаточно прилежен и придавал слишком большое значение тому, чтобы для каждого малого этапа этой работы созреть и успокоиться – за этим меня застигли старость, начинающееся одряхление, и вопрос уже не в том, достаточно ли я зрел и умен для еще недостающих частей, а в том, хватит ли небольшого запаса сил, охоты и стимулов, чтобы снова, несмотря на неизбежные простои и долгие перерывы, вернуть себе продуктивность. Сейчас все уже несколько месяцев стоит на месте. А сколько хватает на каждый день силы, восприимчивости, внимания – все уходит на актуальность, правда, не на чтение газет, такой привычки у меня нет, а на ту актуальность войны, смерти, нищеты, бездомности, несправедливости и насилия, которую каждый день преподносит мне в форме военных, эмигрантских, беженских и других судеб. Я передаю сведения о членах семьи и друзьях, помогаю искать пропавших, время от времени борюсь, чаще безуспешно, с нашей полицией по делам иностранцев, а при этом у меня есть собственные заботы, материально я завишу от берлинского издательства, от которого меня отделяет граница и колючая проволока валюты, трое моих сыновей служат в швейцарской армии и т. д.
Вы уже видите теперь, что сегодня я унылый старый эгоист, недостойный прекрасного солнца, которое светит мне через плечо с Дженерозо. Я подождал бы до завтра, но и завтра, да и позднее, едва ли станет лучше, старость – не враг, которого можно одолеть, а то и посрамить, это гора, которая, обрушившись, нас заваливает, медленно расползающийся газ, который нас душит. […]
От всей души Ваш
Письмо в утешение во время войны
7 февраля 1940
Глубокоуважаемый адресат!
Когда в лесу молодое деревце сломлено или вырвано с корнем, оно, бывает, валится на старое дерево, и тут оказывается, что и от старого нет толку, что оно, такое еще на вид стройное, на самом деле дуплисто и шатко и рушится под тяжестью молодого. Примерно то же могло бы случиться с Вами и со мной. Но все выходит иначе. В Ваше положение я способен войти, я пережил 1914–1918 годы и был в эти четыре года на грани гибели, а на сей раз у меня три сына в солдатах (старший с недавних пор в пикете, два других служат с 1 сентября).
Как я смотрю на всю эту историю, Вам лучше всего покажет, пожалуй, один пример из мифологии. В индийской мифологии, например, есть сказание о четырех эпохах; когда кончается последняя, когда война, упадок, бедствия доходят до предела, тогда вмешивается Шива, борец и уборщик среди богов, тогда он растаптывает мир в пляске. Как только он это совершит, прелестный бог-творец Вишну, лежащий где-нибудь на лугу, видит прекрасный сон, и то ли из этого сна, то ли из воздуха, то ли из волоска Вишну встает новый, прекрасный, молодой, восхитительный мир, и все начинается заново, но не механически, а вдохновенно и очаровательно.
Так вот, я думаю, что наш Запад находится в четвертой эпохе и что Шива уже пляшет по нашему миру; я думаю, что почти все погибнет. Но я думаю также, что все начнется сначала, что люди вскоре снова зажгут жертвенный огонь и построят святилища.
И поэтому я, усталый старый хрыч, рад, что я достаточно стар и истрепан, чтобы умереть без сожаления. Но молодежь, в том числе и своих сыновей, я оставляю не в безнадежности, а только среди тягостного и страшного, в огне испытаний, нисколько не сомневаясь в том, что все, что было свято и прекрасно для нас, будет и для них, и для будущих людей прекрасно и свято. Человек, думается мне, способен на великие взлеты и на великое свинство, он может возвыситься до полубога и опуститься до полудьявола; но, совершив что-то довольно-таки великое или довольно-таки мерзкое, он всегда снова становится на ноги и возвращается к своей мере, и за взмахом маятника к дикости и бесовству неизменно следует взмах в противоположную сторону, следует неукоснительно присущая человеку тоска по мере и ладу.