В прошлую среду был я на вечере у Плетнева. Там был Воейков, Владиславлев, Карлгоф, Гребенка, Прокопович и Тургенев. Зашла у них речь об вас. Воейков говорил: «Он малый действительно весьма умный, с талантом, но бедовая голова, увлекся в какую-то односторонность, и эта система его погубила». — А какая? — «Бог Святой знает. Вы с ним знакомы?» — Да, знаком. — «Как это вас Бог свел с этим человеком?» — Очень просто, я с ним знаком лет шесть. — «А, это другое дело». Скажу вам еще, что Николай Алексеевич, кажется, принимает на самого себя очень много небывалого, и что его сомнения не только о вас, но и о себе совсем несправедливы, и он сперва пужал себя, потом напугал меня, а я уж напугал вас. Я ему поверил на слово безусловно, в этом состояла вся ошибка. Его, как и вас, не любит одна бездарность за один ум, а не за что другое. А может быть и то: Полевой хотел надуть меня, чтобы я надул вас. Если и не так, то все-таки его мнения отчасти несправедливы. О разборе Гамлета он мне просто наврал; это уж я вижу, как настоящий день. Говорить: в нем и то и то есть; а в нем ровно того-то и того-то нет. Его же не терпят некоторые еще и за то, что он знаком с Булгариным и Гречем; с ними многие не хотят и встречаться.
Теперь речь другая. У Жуковского я был еще раз по своему делу; он ни то ни се. У Вяземского был только раз, он тоже ни то ни се. У Муравьева был раз; он тоже ни то ни се, и, кажется, он человек замаскированный, у него души немного, а чужая душа большая….. Одоевский немного лучше, или ласковей. Он затеял речь о другом издании. «Что? оно напечатано у вас давно?» — Еще не печаталось. — «Так скоро думаете печатать?» — Хотел бы скоро, да не имею средств. — «Да помилуйте, это бы, кажется, можно сделать как-нибудь иначе». — Как же, скажите, ваше сиятельство! — «Постойте, — вот мы соберемся, поговорим, да и поручим Краевскому». — В прошедший мой приезд Краевский за это дело уже принимался. — «Да, помню; что ж он, почему не выполнил?» — Не знаю, думаю, одному показалось тяжело. — «Ну вот, что касается до денег, то я самый пустой человек». — Я про это не смел и думать, ваше сиятельство. — Вот вам кн. Одоевский. Всем большим людям я говорю: хотел бы, да средств не имею; а другим: погодить хочу, еще прибавлю, тогда уж разом. Жуковскому в первый раз отдал я «Ура» и «К милой»; он передал Краевскому. Я говорю Краевскому: у меня есть то-то и то-то. «Приносите пожалуйста все». — Постойте, дайте переписать набело, я все к вам принесу. — А между тем без его ведома я отдал две пьесы Воейкову в сборник, три пьесы в альманах Владиславлева, две в «Современник» Плетневу; три пьесы оставил у Полевого. — Краевский напечатал «Ура» с ужаснейшей похвальбой, надеясь еще печатать мои новые. Я после прихожу к нему. «Что ж, переписали, принесли?» — Нет. — «Что же?» — Да вот что, я кое-какие из них отдал. — «Куда?» — Да вот туда-то и туда-то. — «Гм, для чего ж вы так сделали?» — Да просят: совестно отказать. — За эти невинный проделки будете ли вы меня бранить или нет? Как вам угодно, а на мои глаза более мне не оставалось, кажется, делать, что я сделал.
По воскресеньям я обедаю у Венецианова, а иногда у Григоровича. — Эти обои добрые люди; ко мне ласковы, хороши и, кажется, любят. По вторникам бываю у Гребенки; он ко мне хорош. По средам у Кукольника и у Плетнева. Плетнев ко мне будто неподдельно хорош. По четвергам у Владиславлева; он мне сулить горы, а что-то даст? — По пятницам у Никитенки. — По субботам у моих земляков вечера их собственно, где бываем и мы. По понедельникам вечера у меня, и всех их было два. На первом были Полевой, Кукольник, Краевский, Булгарин, Бенедиктов, Гребенка, Бернет, Прокопович, Пожарской, Шевцов, Сахаров и моих земляков человек восемь. На другом — Владиславлев, Краевский, Никитенко, Григорович, Мокрицкой, Венецианов, Туранов, трое Крашенинниковых, Посылин, Бенедиктов, Гребенка, Бернет, Пожарской, Прокопович, Губер, Шевцов, Сахаров и земляков человек пять.
Вот каково, Виссарион Григорьевич! В Питере живем, и добрым людям вечера даем!
О душевной жизни вечеров моих и прочих не знаю, что вам сказать. Кажется, они довольно для души холодны, а для ума мелки; в них нет ничего питающего душу; искра Божьей святой благодати не проникает. Молчанье в них играет первую роль; оттого-то, кажется, я и не последний. Тихий разговор по уголкам между двух-трех человек. Кругом диванного стола серьезный разговор о пустоши людей серьезных — не по призванью, а по роли, ими разыгрываемой. На них можно скорее приучить себя к ловкому светскому обращению, а ума прибавить нельзя ни на ленту. Завтра буду у Ишимовой; хочется посмотреть, что есть еще здесь. — Дело мое еще не кончилось; проживу в Питере две недели, а может и больше; но только это будет против моего желания, а разве дело задержит. Вы еще успеете прислать ко мне Гамлета, я его отдам Никитенке, и если его не успею обратно взять, то попрошу Никитенку отослать его в Москву…