Милому Василию Петровичу почтение. «Наблюдателя» не получаю. «Современник», третий No, получил. Вы пишете в письме: «Твоей пьески нет во втором No „Современника“; она будет напечатана в седьмом No „Наблюдателя“. Какая она? — Не знаю. Еще я послал вам „Человек“ — думу. Какова она? — скажите. Тогда я не смел требовать, — у вас были хлопоты; теперь, может, вы свободней, то пожалуйста пишите ко мне, особенно вот об этой и о „Человек“ — дума. Вашим суждениям я верю: хорошо ли, худо ли, и то и другое мне слышать от вас равно приятно.
Князю почтение. Душою вас любящий и почитающий вас покорнейший слуга Алексей Кольцов.
33
В. Г. Белинскому
28 октября 1838 г. Воронеж.
Милый Виссарион Григорьевич! На днях получил письмо из Питера от Владимира Андреевича Владиславлева, в котором он пишет: «Стихи ваши напечатаны в моем альманахе; он выйдет 1) Приложено стихотворение „Стенька Разин“, напечатанное в издании 1846 г. под заглавием „Песня разбойника“, к пятнадцатому ноября. Петербургские знакомцы вас помнят, жалеют, что вы живете далеко. Письмо, что вы просили к советнику, я не посылаю, затем что не у кого взять». Хорошо, пусть не у кого взять; так, — положим; конечно, не хочется заняться. Ну, да заставить нельзя, — пусть так. Только я ему сейчас надрал славное письмо, говорю: «мои дела худы, деньги прожил, скот подох, караул! помогите, добрые люди!» Оно немножко не хорошо конфузить себя чересчур, да почему ж перед ними на колено не понизить своих обстоятельств, когда они сами, ставши на него, говорят: «помилуйте, ей-Богу не виноваты; мне можно обмануть, а другому давши слово»… Но ничего, [нрзб.] на свете и не таких еще диковинок много.
Я читаю теперь Вальтер Скотта. «Пуритане» прочел с удовольствием. «Роб-Рой» другой день читаю первую часть, а уж дочту. Смотри, шотландец, не сконфузься (вы не любите этого слова): вот авось раскусим мы тебя; что дальше, а твой старинный больший брат-британец дивно больно хорош. Когда будете писать, уведомьте о «Ромео и Юлии»: если переведен, нарочно приеду в Москву читать его. Хотел учиться начать по-немецки, — некогда. Дела мои в самом деле очень похужели; отец мой натворил новых чудес, и я совершенно теперь положился на волю Божию. Что будет, то пусть и будет; жив Бог, жива душа.
Субъект и объект я немножко понимаю, а абсолюта ни крошечки, — впрочем, о нем надо говорить долго, — а если и понимаю, то весьма худо; хорошо тогда понимать, когда сам можешь передать; без этого понятья не понятья. Посылаю письмо Никитенки, которое прошу прислать обратно. Я еще недавно написал одну пьесу, — посылаю к вам. Она странно как сложена, а под этим неуклюжим нарядом будто что-то есть; вы увидите. Любящий вас всей силой души Алексей Кольцов.
34
А. А. Краевскому
27 декабря 1838 г. Воронеж.
Вы пишете, частию ваше время занимают семейные дела. Уж не женитесь ли вы? Скажите, ради Бога. Я, еще бывши в Питере, слышал кое-что об этом. Пожалуйста, будьте добры, скажите правду. Во всяком случае, я желаю вам от всей души всего прекрасного, что только в мире нашем есть прекрасного… Что делаю я? — спросите. Как вам сказать!.. Чорт знает, что я делаю теперь. Право, я и сам не очень хорошо про это знаю; лучше — ничего не делаю. Что читаю? Ваши «Литературный Прибавления», «Современник», «Наблюдатель», Вальтер Скотта, более всего Пушкина, Шекспира. Да, о Пушкине. Недавно я был в одном месте. Мне ужасно понравилось: молодой человек, рассказывая неудачную свою поездку, которая весьма много нанесла ему вреда, — он, наконец, заключил: «Надобно же тому быть так, чтобы я выехал в самый несчастный день, именно в день кончины Александра Сергеевича Пушкина!»
Как я думаю кой о чем? — вы спросите. Пожалуйста, милый Андрей Александрович, отложьте и этот вопрос до другого времени: право, я теперь думаю даже о себе весьма мало. На ваш призыв, если вы готовы потребовать решительный ответ, я показал все мои обстоятельства перед вами, и из них вы сами видите, что ехать мне никак нельзя, а поправить дела мои скоро невозможно.
Почему я не писал к вам так долго, — причина простая: месяца полтора я был не в городе. Жил за 100 верст от города, в лесу, мерил сосны, рубил дрова, а вечером слушал, как волки воют. Гадкий их голос положен на ноту: нету никакой точности и весьма мало складу; беспрестанная неровность; то уж дюже много долгих выгибов, то вдруг шершевато; то длинные подъемы, то резкие остановки… Они сами, бедные, жалуются на свой недостаток и сильно винят своего прадеда, который научил их такой нескладице. Я обещался им прислать нового капельмейстера. В городе, у моего соседа, на цепи образовался молодой волчонок. Пошел к нему, а он, проклятый, уж лизу дал из города; куда, — чорт его знает! Дня через два поеду с извинением, скажу: «Ну, дорогие приятели, извините, не выполнил слова; был на примете славный ваш товарищ, да ушел куда-то; пойте по-прежнему, нечего делать!» Очень жаль, что у нас в Воронеже негде достать «Фауста», перевод Губера, да драму, перевод Кукольника, о которой я читал в «Литературных Прибавлениях» рецензию. С Гете я почти совсем незнаком, а надобно непременно познакомиться хорошенько: он человек дюже хороший. Владимиру Андреевичу, если можно, пожалуйста скажите, что того письма, которое я у них просил, если оно не готово, чтоб не присылали: оно уж пользы сделать теперь не может. И прошу вас им и Александру Федоровичу Воейкову, Нестору Васильевичу Кукольнику, Ивану Ивановичу Панаеву и Эдуарду Ивановичу Губеру передать мое душевное почтение. Уважающий и любящий вас всей силой души Алексей Кольцов.