Прежде иначе я гадал, даже переселиться, совсем жить в Петербурге; теперь пошло все иначе: в один день с разных сторон дует ветер, и у меня нынче другой уж дует ветер. Андрею Александровичу Краевскому про этот ветер я уже говорил; осталось мне издали смотреть, как мир в своих страстях воюет сам с собой. Может, было бы еще хуже жить, но ясный луч вашего света освещает меня до этих пор. Губернатор наш, его превосходительство Николай Иванович Лодыгин, не дает съесть меня людям. Чуть они задумают запутать в своих сетях, я к нему тотчас — и вновь дышу свободно. Боже мой! Чего хочут от меня эти честные люди? за что скрипят зубами? Что надо им? — не знаю. Если я с ними не пьянствую, не играю в карты, не просиживаю ночей праздно, то, кажется, за это им сердиться дюже не должно; а кроме, — божусь вам! — других грехов за мною и нет. Теперь тянуть они меня, по делу отца моего, опять в Москву, в сенат, в 7-й департамент. Нужды нет, пусть тянуть; так и быть, поеду; поклонюсь вновь добрым людям, побьюсь с нуждою; уж с горем мы давно свои, с нуждою живем запанибрата, а все-таки, быть может, своей свободы в руки им не дам…
Угодно ли будет вам спросить: занимаюсь я словесностью, или пет? Все свободное время посвящаю постоянно ей одной; выше этого дела я ничего не знаю. Но что мало пишу? Это оттого, что мало время есть у меня, которое могу я отложить от дел житейских на святое дело духа. А что пишу? Чтобы не наскучить вам многим, посылаю одну пьеску, которую, если вам понравится, хотел бы посвятить вашему имени… Вы милый наш поэт, поэт народной жизни русского духа и человек государственный! Соединить эти две великие крайности довольно трудно и тяжело, а вы соединили их… Поэтому каждый час вам, кроме моих безделок, необходимо дорог для дел великих и святых…
Вновь за принятое покровительство в моем деле приношу вам благодарность, — не ту благодарность, которая холодно выговаривается в холодной букве, но ту благодарность, которая долго и глубоко живет в теплой груди сознательного человека; которая меньше выговаривается, но в тысячу раз больше чувствуется на каждом шагу нашей жизни. Весь преданный вам и всей силой души моей любящий и почитающий вас, вашего превосходительства покорнейший слуга Алексей Кольцов.
43
А. Н. Черткову
28 декабря 1839 г. [Воронеж].
Любезный, добрый Алексей Николаевич!! С праздником вас, почтенье вам, привет вам от души!.. Еще бы чего? Гармонического состояния вашей душе! Все теперь. Благодарю за «Историю». Извините, что не могу быть у вас, простудился, болен немного, в комнате сижу. Если есть у вас весь Луганской, то пожалуйста дайте прочесть. С душевным уважением ваш покорнейший слуга Алексей Кольцов.
44
В. Г. Белинскому
20 февраля 1840 г. Воронеж.
Милый, любезный мой Виссарион Григорьевич! В Питере вы — час добрый, жить-поживать припеваючи! Каков Петербург? Сер, и воздух мутен, и дни грустны? На первый раз он кажется для всех таков, а обживешься в нем — и получшеет, и чем дальше, тем лучше да лучше, а наконец, и вовсе полюбится этот русский богатырь, Питер-городок. Конечно, дальше в лес — больше дров: Германия, Италия, я думаю, другое дело. Но пока нам туда грязен путь, хорошо и в Питере побрататься с нуждой. Как бы мне хотелось теперь хоть маленькую получить от вас весточку. А еще чего не хотелось бы мне от вас? — Да дело в том, что вам- то не хочется сказать мне ничего. Я терплю и думаю, что у вас все шли такие обстоятельства, что вам было не до меня и, может быть, порою часто и не до себя. Иначе я не могу думать о вашем долгом-долгом молчании. Если и теперь не до меня, не пишите еще, — справляйтесь со своими внутренними и внешними требованиями. Бог даст, придет время лучшее, тогда можно поговорить и со мной.