Характерно в этом смысле дело Джимми Бойла, отбывающего пожизненное заключение в Шотландии. Он родился и вырос в одном из трущобных районов Глазго, где преступление было более пли менее нормой. Я не сторонник той точки зрения, что нищета непременно делает из людей преступников. Россказни сентиментальных писателей типа Гюго о человеке, что украл от голоду булку хлеба, а потом стал закоренелым разбойником, - чистейший вздор. Только люди, напрочь не понимающие психологии преступления, могут в это верить. Преступники - люди чрезвычайно честолюбивые. Такие люди не станут дожидаться голода, а тот, кто дотерпел до голода, так и будет хлеб воровать. Выше его амбиции не поднимутся. Преступный мир - это своеобразная субкультура, где есть свои герои и свои подонки. Чтобы добраться до верха в этом мире, нужно обладать незаурядными достоинствами, причем эти достоинства вовсе не обязательно дурные с точки зрения общечеловеческой. Но у того, кто родился в трущобах, безусловно, больше шансов стать преступником. Психология таких мест, безусловно, ближе к психологии преступного мира. Для сильных, честолюбивых характеров такая "карьера" очень вероятна. Словом, в 60-е годы Джимми Бойл был одним из наиболее знаменитых гангстеров в Шотландии. Приговоренный за убийство к пожизненному заключению, он и в тюрьме не смирился. Началась цепь бесконечных конфликтов с администрацией, взаимных жестокостей и наказаний. В результате он много месяцев провел в одиночке, дойдя до состояния дикого животного, а к его пожизненному сроку добавили еще 25 лет. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы властям не пришло в голову провести своего рода эксперимент открыть в тюрьме Барлинни в Глазго "специальное подразделение" (special unit), куда собрать таких вот неисправимых. Суть эксперимента была проста оставить этих людей в покое, предоставив им некое самоуправление, мягкие условия содержания, книги, радио, телевидение и средства самовыражения.
Разумеется, первая реакция подопытных была настороженной, подозрительной. Эксперимент воспринимался ими как новая ловушка. Но шли месяцы, и ничего не происходило. Постепенно каждый нашел себе какое-нибудь занятие: кто рисовал, кто мастерил. Джимми стал лепить, делать скульптуры. Много читал. Надзиратели мало вмешивались в его жизнь. То, что произошло дальше, меня совсем не удивляет. Мне приходилось наблюдать не раз, что предоставленные самим себе, где-нибудь в тюрьме с неплохой библиотекой, даже самые закоренелые бандиты начинают переосмысливать прошлое. Срок впереди большой, торопиться некуда, возраст уже не юношеский, а жизни так и не было. Естественный вопрос - в чем причина? Читая книги, поначалу больше от скуки, он, может быть, первый раз в жизни начинает осознавать, что его уголовный мирок, где он был князем, на самом деле всего лишь крошечная часть огромного мира. Причем мира гораздо более интересного, в котором и ему есть где применить свои силы. Люди в этом большом мире попадаются куда более яркие, чем его напарники по грабежам или надзиратели, а моральные ценности и этические нормы его мирка там не применимы. Словом, наступает кризис его субкультуры.
Джимми стал скульптором, написал книгу о своей жизни, стал известен уже не только своими похождениями. Наконец, женился. Но тут уж настала очередь общества мстить. После тринадцати лег в заключении, из которых почти семь - в "специальном подразделении", вполне мирно, без конфликтов с администрацией, власти вполне могли освободить его досрочно, если бы не яростное сопротивление общества. Образовалась целая кампания против его освобождения, доказывающая, что он просто всех обманывает, "прикидывается" изменившимся. Конечно же, одновременно эта кампания ведется и против "специального подразделения" как такового. Как можно: телевизоры, книги преступникам, когда и на воле-то телевизор не каждый себе позволить может? Что же это за тюрьма? Курорт какой-то. Где же наказание? Ну, и пошло, и поехало. Несколько раз "специальное подразделение" было уже на грани закрытия. Даже мне пришлось однажды за него вступиться. Наконец, от греха подальше, чтобы успокоить страсти, перевели Джимми в другую тюрьму, якобы "подготовить к освобождению". Пока что "специальное подразделение" не закрыли, но надолго ли?
Вот вам и терпимость демократического общества. Политической терпимости и того меньше. Достаточно вспомнить все эти "красные бригады", "красные армии", вечные драки между "левыми" и "правыми", взаимные обвинения партий, отчаянную травлю в печати, "демонизацию" противника. У нас, по крайней мере, политическая нетерпимость искусственная, продиктована сверху. Энтузиазма не вызывает.
Однажды во Владимирской тюрьме заспорили мы, что следует сделать с нашими партийными вождями, какой они заслуживают казни. Из одиннадцати человек в камере лишь один высказался за смертную казнь, один предложил публичную порку да еще один высказался в пользу заключения, где бы их заставили слушать их собственную пропаганду 24 часа в сутки. Остальные склонялись к формальному публичному осуждению их преступной политики без каких-либо персональных наказаний. Ни палачом, ни надзирателем, однако, никто из одиннадцати быть не захотел.
Конечно, трудно предсказать, каков был бы результат опроса всего населения. Известно только, что в СССР поразительно мало террористических попыток.
Еще одна иллюзия, возникшая и распространившаяся с легкой руки нашего же правозащитного движения, - вера в особое правосознание западного человека. Наша центральная идея сводилась к тому, что демократия строится на осознании каждым членом общества себя самого гражданином, "субъектом права", как изящно выражался Алик Вольпин. Отсюда вытекала и вся наша концепция "суверенитета человеческой совести", личной ответственности и, следовательно, пассивности и молчания как формы соучастия в совершающемся на твоих глазах преступлении. Мы искренне верили, что на Западе каждый человек - носитель демократии с высоким уровнем осознания пределов своего права. У нас же это все только в зачатке. Оттого-то нам прежде всего нужно бороться с "советским человеком", точнее - с его пещерным уровнем правосознания.
Я и сейчас уверен, что это единственно возможный путь к демократии от тоталитарного произвола. Однако наши догадки о Западе в этом отношении оказались весьма далеки от действительности. Не знаю, быть может, при установлении демократии люди здесь были другими, а впоследствии естественный отбор смел их с лица земли, но уровень правосознания западного человека в среднем не слишком отличается от советского.
К чести своей должен сказать, что некоторые сомнения стали закрадываться у меня еще в Москве. Как-то так все время получалось, что иностранцы, арестовывающиеся КГБ по нашим делам, кололись гораздо чаще и быстрее, чем советские граждане. Конечно, испугаться может всякий, тем более оказавшись в незнакомой стране с весьма дурной репутацией, в руках тайной полиции с репутацией еще того хуже. Но ведь правосознание вроде бы от географического положения субъекта зависеть не должно, а Декларация прав человека одна на весь мир. К тому же речь не идет о случайно, с перепугу выболтанной информации. Нет, я имею в виду полное признание вины, подтвержденное письменно, повторенное на очных ставках, в суде и даже иногда по Московскому телевидению. Допустим, пойманный при ввозе (или вывозе) "запрещенной" литературы иностранец не только рассказывает, кто ему эту литературу дал да кому он ее должен предоставить, но признает, что совершал таким образом преступление против СССР (агитация с целью подрыва или ослабления советской власти). За редким исключением, никто из них не вспоминает ни Пактов о правах человека, ни Хельсинкских соглашений. Причем трюк, на котором КГБ почти безошибочно ловит таких иностранцев, и еще того смешней.
- Как же вы утверждаете, что не осознавали преступность своих действий, - говорит какой-нибудь полуграмотный майор, - а сами конспирировались, прятались? Старались, чтобы вас не заметили...
И, посовещавшись со своим правосознанием, примерно 95 из 100 соглашаются. Казалось бы, и обширных юридических познаний не нужно, чтобы сообразить: любая домохозяйка прячет деньги от воров и запирает на ночь дверь на замок, не совершая при этом никакого преступления. Для человека, уверенного в своей правоте, выросшего с детства в сознании своего права, и тени сомнений не должно возникнуть. Как же так легко усваивают они советские нормы, едва ступив на нашу почву?