Она упала прямо под окно, головой об вывороченный на газон и наполовину заплетённый прошлогодней травой бордюрный камень. Левая нога соседки была неестественно вывернута, но Константина это не удивило и совсем не тронуло Голая пятка, чистенькая и до странного розовая, смотрела в небо, хотя тело лежало на спине. А вот лицо... Из-за того, что череп лопнул от удара, оно странно деформировалось, и девушка перестала походить сама на себя. Жуткое впечатление усиливали глаза, широко открытые, выкатившиеся, словно веки им стали маловаты... Он не хотел смотреть, но и уйти не мог, смотрел, притулившись невзрачной тенью под козырьком подъезда. Видел, как снимают пропитавшуюся кровью ткань, которой её накрыли ещё до приезда скорой и милиции, как упаковывают в отвратительно утилитарный мешок и грузят в машину неразговорчивые санитары. Или кто они там?
Опустошение и гадливость – вот что он чувствовал сначала, волоча по лестнице ставшие ватными и тяжёлыми ноги. Та, что была сейчас на пути к районному моргу, не имела к его соседке никакого отношения. Она перестала существовать даже раньше, чем её тёплое, живое и неожиданно тяжёлое тело перевалилось через подоконник. Раньше, чем он переступил порог её квартиры. Тогда, когда она открыла дверь на его звонок, и увидев, поскучнела лицом, скривила губы, выдохнув обречённо-тоскливое «а, это ты?». Взрыв, который в этот момент разнёс остатки разума Константина Рябушкина в клочья, никто не заметил.
Константин был гранатой с выдернутой чекой вот уже пару дней — с тех самых пор, как взломал почту соседки. Сутки просидел над перепиской, осмысливая очевидное – никогда. Никогда она не будет ему принадлежать, потому, что уже принадлежит какому-то Moon. И целая ночь ушла у него на то, чтобы вычислить, кто же скрывался за коротким набором букв.
Горькая ирония открытия что-то надломила в нём, разрушая последние остатки здравого смысла.. Константин шёл только поговорить, открыть ей правду... Но она глянула серыми, в коричневых точечках, глазами, словно выстрелила. Словно чёрные молнии вылетели из широких зрачков, и ослепили. Спросила, и его мозг затопила красная пелена ярости. «А-а, это ты?»
Не в силах пережить этот тон, выражение её глаз, которые превратились в тусклые стекляшки, от одного взгляда, он поднял руку, чтобы оттолкнуть от себя этот безжалостный холод... Она стукнулась головой об косяк и осела, безвольно и беззвучно, прямо на пороге. Ледяная гримаса разочарования исчезла с её лица. Исчезла и боль унижения, перехватившая ему горло.
Повинуясь безотчётнуму порыву, Костя подхватил девушку на руки, ногой захлопывая дверь. Он прижал к себе неожиданно тяжёлоё тело. Её голова бессильно запрокинулась и свесилась с его локтя, обнажая беззащитную шею. Всего мгновение он смотрел ей в лицо. Потом тяжело протопал по незнакомой квартире в дальнюю комнату. Комнату, смежную с его собственной. Мельком глянул на ненавистную преграду, которая их разделяла. Эта тонкая стена обычного дома была для Костантина толще крепостной. Он усмехнулся – теперь это не имело никакого значения. Опустил мягкую ношу на пол и распахнул окно. В голове тоненько звенело ликующее предвкушение свободы.
Она очнулась и застонала, когда он поднимал её с пола. Открыла глаза, и уставилась на него бессмысленным взглядом, ничего не понимая, когда он почти перевалил её через подоконник. И исчезла, не успев издать ни звука. А может он просто не услышал?
К ней он пришёл в клетчатых домашних тапочках. Тихо, так тихо, что сам не мог расслышать своих шагов, он вышел из соседней квартиры и вернулся к себе. Отформатировал жёсткий диск, переоделся, со странным спокойствием слушая, как завывают под окнами сирены, и спустился вниз. Не хотел. Но спустился. Он должен был убедиться. Ярость ушла. И боль, терзавшая его так долго, ненавистная, едкая боль неразделённого тайного обожания – тоже ушла. Осталась холодная пустота. Сияющая пустыня. Которую стремительно заполняла свобода – от боли, от мучительной зависимости, от нелюбви. Теперь Константин Рябушкин был абсолютно свободен.
Девушка из панельной девятиэтажки напротив, с трудом оторвала сведенные судорогой пальцы от подоконника. Сашу увезли. Её Сашу. Растаяла толпа зевак, едва полиция принялась за расспросы. Трепетали на мартовском ветру обрывки ленты, обтягивавшей газон, да мокла под дождём скомканная тряпка в бурых пятнах крови, напоминавшая недотаявшую кучку грязного снега.