Письма с Прусской войны. Люди Российско-императорской армии в 1758 году

В остальном о бумаге ничего примечательного сказать не могу: она со стандартной для этой эпохи эмблематикой (филиграни Pro Patria, Beehive, рожок, лилия, герб Амстердама, почтальон, голова шута) и литерами (J Honig & Zoon, C & I Honig, GR, IGL, AJ и др.). В большинстве своем, очевидно, голландская; есть также бумага немецкого (саксонского, восточнопрусского), возможно, петербургского и английского производства. Нередко, что также извинительно в походных условиях, бумага вовсе без филиграни или лист разорван[93]. Даже для челобитных на высочайшее имя гербовой бумаги не находится, приходится писать на простой[94]. Австриец Сент-Андре вынужден отослать первую реляцию о Цорндорфской битве в Вену канцлеру Кауницу на одном листке, так как «ни одного листа бумаги, годного для письма, не осталось»[95] (писать с обеих сторон листа, как это практикуется в частных письмах, в реляции для канцлера, естественно, немыслимо).

Чернила, как упоминалось, часто разбавлены водой. Скажем тут, кстати, что для передачи конфиденциальной информации использовались симпатические чернила. Так, к примеру, написана реляция о Цорндорфской баталии в письме принца Карла Саксонского, следующая после бытовой части письма, написанной обычными чернилами[96]. В походной секретной канцелярии для этих целей применялась «цифирь» — цифровые шифры.

Примерно половина писем — в отдельных конвертах, остальные сложены конвертом; почти все запечатаны личными печатями красного сургуча[97]. В большинстве своем дворянские гербы, в некоторых случаях печатка с вырезанным изображением, камеей. Обычной практикой было вкладывать в один конверт несколько писем для дальнейшей передачи/пересылки респондентом либо для разных лиц по одному адресу. Чем формальнее письмо, тем крупнее отступы и пробелы, которые служили в эпистолярном этикете эквивалентом уважения, оказанного автором адресату[98]. В личных письмах за недостатком бумаги этим часто пренебрегают, на полях вписаны исправления и дополнения. Своих домашних авторы писем, наоборот, призывают писать «попространнее, не оставляя болшее место бумаги неписанной» (№ 33, 62).

Стиль[99] корреспонденции, конечно, уже далеко уходит от эпистолярного этикета московского периода: нет челобитья и постоянного тыканья[100], нет холопов. Исчезает сам архаический термин «грамотки» для писем. Часто употребляющиеся раб, и нередко, параллельно с ним, слуга, выражают учтивость, но не самоуничижение[101]. Язык писем часто выдает обиходно-разговорные интонации, фиксируя функцию подобного рода текстов — диалог с адресатом: «Я так вам пишу, будто я с вами говорю»[102]. «Далие же да вам дарогая ныне распространятся времени не имею, затем что мы выступили апять в свои марш со всею нашею армиею», я «от всей истинности внутренней моей желаю тебе, дорогой моей, добраго здравия без печали» (№ 7, 62), боец за счастье трудового народа полка имени Августа Бебеля… но виноват, увлекся.

Диалогичность писем, для нас очевидная, вовсе не является само собой разумеющейся для раннего Нового времени, когда переписка часто имела формальный характер и использовалась для поддержания «взаимства» и «приведения в любовь»[103]. Функция частной переписки как средства социального общения в формате «фамильярных» (familiar), дружеских, сентиментальных писем только утверждается, и середина XVIII в. в России в этом смысле носит переходный характер[104]. В то же время сама эта «дружественность» / «фамильярность» еще не приобретает черты ритуала и клише, каковыми отличается корреспонденция ближе к концу XVIII в.[105] Доверительный и непосредственный уровень общения респондентов, вообще характерный для этой эпохи с ее стилистической неупорядоченностью и отсутствием строгих границ между языками разных социальных групп[106], выдает, в частности, употребление пословиц («гусиные лапки завсегда сладки», «сквозь петлю вино пил», № 9, 30).

93

Что в обычных условиях было бы воспринято как не комильфо. Ср.: не дали «почтовой бумаги, и для того на дурной пишу, и перо как палка» (А. К. Воронцова — А. М. Строгановой (Воронцовой), СПб. 04/15.07.1761 // АКВ IV, 475).

94

См. челобитную П. И. Панина декабря 1758 г. в разделе «Действующие лица».

95

Ф. Д. Сент-Андре — В. А. Кауницу, Дризен 27.08.1758 // OeStA. HHStA Kriegsakten 371. A. Bl. 304.

96

Принц Карл Саксонский — курпринцу Фридриху Кристиану Саксонскому, Ландсберг сентябрь 1758 // Lippert 1908, 321–325.

97

Во время официального траура по меньшей мере на казенную корреспонденцию ставились черные печати (Струков 1902, 260).

98

Бекасова 2006, 109. Ценной информацией по истории стиля писем я обязан Виктории Фреде-Монтемайор (ун-т Беркли). Благодарю за текст предоставленного ей неопубликованного выступления на конвенции ASEEES 2016 г. «Military Masculinity and the Sentimental Letter during the Napoleonic Campaigns».

99

Ср. для немного более позднего периода: Бекасова 2006, 102–120. Об эпистолярном стиле XVIII в. в общем: Nikisch, Reinhard. Die Stilprinzipien in den deutschen Briefstellern des 17. und 18. Jahrhunderts. Göttingen 1969. Cледует заметить, что до Екатерининской эпохи эпистолярный этикет в России ориентировался в большой степени на немецкие образцы, отсюда много параллелей у русских и немецких писем нашего корпуса.

100

О нестабильности нормы «ты/вы» в корреспонденции середины XVIII в.: Bernstein, Laura. Merchant «Correspondence» and Russian Letter-Writing Manuals: Petr Ivanovich Bogdanovich and His Pis’movnik for Merchants // The Slavic and East European Journal, Vol. 46, No. 4 (Winter, 2002), 659–682, здесь 663–664.

101

Полонский 2013 I; Марасинова 2017, 325–336.

102

Долгорукова 1913, 14. Ср. «А коли не вижу, так хоть то удовольствие, что будто с тобою говорю, батюшка мой, и так редко нонеча переписываемся» (Е. М. Румянцева — П. А. Румянцеву, 01/12.04.[1763] // Бекасова 2006, 91; «Мне кажется, когда к тебе начну писать, будто я с тобою говорю» (А. К. Воронцова — А. М. Строгановой (Воронцовой), СПб. 20.02./03.03.1761 // АКВ IV, 461) и т. п.

103

Бекасова 2006, 40.

104

Кошелева 2003; Marker 2010, 133. Переписка вызвана «потребностью общаться друг с другом, покуда мы живы», констатирует американский письмовник конца XVIII в. (Dierks K. The Familiar Letter and Social Refinement in America, 1750–1850 // Barton D., Hall N. (eds.) Letter Writing as a Social Practice. Amsterdam — Philadelphia 1999, 32–33).

105

О формализации и ритуализации писем: Марасинова 1999, 43–46.

106

См. комментарий к употреблению пословиц в письмах (№ 8, 26). В общем: Кузнецов А. Е. Просторечие в «Записках» А. Т. Болотова // Русская речь. 2010. № 2, 78–81.