Реджина наблюдала, как сменяют друг друга даты на календаре, отмечая, что настроение у неё меняется так быстро, что она даже не успевает среагировать на эти эмоциональные скачки. Вечером 28-го, когда Генри уже спал в детской, брюнетка сидела на кухне, поедая ромовую бабу. В десерте было больше рома, чем теста. Нет, она не из тех, кто «заедает» стрессы, но раз или два ей приходилось топить горе в алкоголе. Так что ромовая баба – идеальный вариант. Покончив с ней, Реджина решила перейти к чему-нибудь покрепче и, схватив первую же подвернувшуюся под руку бутылку («Абсолют», оставшийся в холодильнике после того девичника), вышла из кухни. Она не хочет здесь оставаться, кухня напоминает ей об Эмме. И кабинет. И гостиная. И любая комната в доме.
Выбора не оставалось, и Реджина села на нижнюю ступеньку лестницы, делая приличный глоток из стакана, который сжимала в руке. Она согнулась пополам, подтягивая колени к подбородку, плечи вздрагивали, дышать было трудно, и вдохи были рваными и прерывистыми.
Это реальность. Это её жизнь, похожая на бесконечный кошмар. Это не жестокий розыгрыш. Не другой мир.
- Ты оглянуться не успеешь, как я вернусь.
- Ёбанная лгунья! – прошипела Реджина сквозь зубы. Из глаз потекли яростные слёзы. – Прошел год, грёбанный год!
Миллс подняла заплаканное лицо, макияж поплыл, оставляя разводы на щеках. Она снова щедро наполнила стакан. И еще раз. И еще. Следующий глоток она отхлебнула прямо из бутылки и, не заботясь о том, чтоб как следует закрутить крышку, оставила выпивку у подножья лестницы и встала.
- Весёлого мне Рождества, – горько бросила брюнетка.
- Да, весёлого, – невнятно пробормотала она, решительно, хотя и нетвёрдой походкой направляясь к столу. – Какой замечательный Новый год.
Ящик стола не двигался, но пространственное зрение уже подводило её. Наконец, Реджине удалось его открыть, и, нашарив ручку и клочок бумаги, она отклонилась назад, чтоб опереться на стену спиной, но, не рассчитав, промахнулась. Брюнетка упала на деревянный пол с глухим стуком, от неожиданности даже не почувствовав боли в крестце и пояснице. Приглушенный смех эхом прокатился по прихожей, хриплое хихиканье переросло в неистовый хохот. Ей нужно ещё выпить, но кто, черт подери, поставил эту долбаную бутылку так далеко?
Досадуя на этого придурка, она закатила глаза и, согнув ноги в коленях, положила на них лист бумаги. Миллс быстро писала, выводя строчки, полные ярости:
- Женщине, укравшей моё сердце, – громко произнесла она. – Катись к чёрту!
Последнюю фразу Реджина подчеркнула дважды, прорвав бумагу; на штанах от пижамы остались следы чернил, но женщина продолжала писать, не обращая на это внимания. И каждое слово сопровождалось рвущимся с губ рычанием…
Сегодня ты бросила меня. Ты бросила меня и послала какого-то второсортного солдата, чью жизнь, видимо, считала ценнее своей собственной, сказать мне, что ты больше не вернёшься. Тебе даже не хватило порядочности, чтоб самой сказать мне!
- Идиотка! – выдохнула Реджина и раздраженно заворчала, осознав, что на мягких коленях писать неудобно. Она вслепую потянулась к столу, смахнув на пол счета, ключи и мелкие игрушки, и нащупала журнал.
Доктор хотел, чтоб я тебе писала? Так тому и быть! Год. Прошел год. Ни звонка. Ни записки. Ни даже ёбаной телеграммы! Я думала, что тебе здесь нравится. Я ждала тебя. Генри ждал тебя. А ты так и не вернулась, потому что тебе нужно было уехать и непременно проявить свой идиотский альтруизм. Стать долбаным Спасителем! Почему Нил живет и здравствует, а ты стала той, кто вытащил короткую спичку? Что? Потому что ты женщина, и тебе нужно было показать себя? Или потому что у него семья? Но у тебя тоже есть семья! Пойми ты это своей твердолобой башкой! Почему ты не могла хотя бы раз подумать о себе? Сколько раз ты обещала мне беречь себя и быть осторожной? У тебя были люди, которые ждут тебя. Ты не можешь просто появиться в нашей жизни, заявить, что любишь нас, а потом внезапно исчезнуть. Это нечестно, Эмма Свон! Так не делается. Ты должна была вернуться! Ты не можешь вот так бросить нас! Господи, да как ты смеешь? Я любила тебя. Я люблю тебя, разве это для тебя ничего не значит? Это больно. Каждый день я просыпаюсь, и всё напоминает мне о твоей дурацкой физиономии.
- Я могу сказать тебе только одно, – процедила Реджина сквозь зубы. Скомкав бумагу, она зашвырнула письмо на другой конец комнаты вместе с ручкой и журналом. Ручка с пластмассовым звуком стукнула об пол, журнал шлепнулся, пошелестев страницами. Вся ярость и боль, терзавшие Реджину, вырвались на свободу всхлипами и хриплыми рыданиями. Брюнетка плакала, лёжа на полу.
Организм разбудил Реджину ровно в шесть утра, и к черту похмелье. Она не помнила, как перебралась на диван и, судя по остаткам текилы в бутылке, вряд ли вспомнит в ближайшее время. Шелковая футболка совсем не защищала от утренней прохлады, и кожа покрылась мурашками, когда женщина села и выпрямилась, хрустнув позвонками в спине и шее. Она больше никогда не будет пить.
Взяв бутылку, она отнесла её в кабинет и поставила в бар, а затем отправилась проверить Генри. Честно говоря, он соня, но, не дай бог, проснётся раньше обычного и увидит что-нибудь, что его напугает. По пути брюнетка наступила на что-то колючее, сплющившееся под её весом. Ручка застряла между столбиками перил, раскрытый журнал валялся посреди комнаты. Реджина прищурилась. Убрав ногу, она подняла с пола бумажный комок. Когда Миллс развернула его, её глаза широко распахнулись.
Чувство вины, тяжелое, как кирпич, придавило её, ухнув куда-то в живот, когда она прочитала слова, небрежно написанные её собственной рукой. О чем она думала прошлой ночью? Если б Эмма прочитала это…
Реджина метнулась к столу, резко развернувшись на полпути, чтобы поднять ручку. После этого она нашла в столе еще один клочок бумаги и нацарапала так торопливо, что, даже несмотря на то, что брюнетка была трезва, ручка всё равно брызгала чернилами:
Эмма, мне так жаль. Прости. Я совсем не думала того, что сказала тебе прошлой ночью. Это не твоя вина. Ты ни в чем не виновата. Я так сильно люблю тебя. Просто, пожалуйста… Пожалуйста, возвращайся домой.
Следующее письмо Реджина писала под внимательным взглядом доктора Хоппера четыре дня спустя. Она была трезвой и ясно мыслила, и, хотя из письма не получилось вдохновляющего сонета, этого было достаточно.
Январь 2, 2007.
Эмма,
Доктор Хоппер смотрит, как я пишу это, так что, обещаю, я не стану снова кричать на тебя. Видимо, он больше не доверяет мне самой писать эти письма. Он настаивает на том, что мы должны поговорить по душам, что это поможет. Начался новый год, и я обещала Генри и самой себе, что стану лучше. Забавно. Я уже слышу, как ты говоришь, что я «офигенная», но, сказать по правде, последнее время я вовсе не была офигенной.