Роковая эта пара, хотя ее и не обуревают подспудные темные желания сладострастья и разврата, нет, нет, слабость это, только слабость. Господи, помоги им! Среди всеобъемлющей порочности, которой не свойственны ни грусть, ни трагизм, эта пара представляется мне порой неким драгоценным видением. Часто я испытываю нетерпеливое желание познакомиться с обоими, поговорить, потому что, несмотря на грозящий им несчастьями рок, они охвачены необъяснимым «волнением, беспокойством», ты понимаешь меня? Но это просто заблуждение, ты согласна?
Ах, я бы еще о многом рассказал тебе, в основном я рассказываю тебе о том, что лежит на поверхности, поскольку для изложения другого у меня к вечеру уже нет сил, да и слог мой становится таким ленивым…
Знаешь, однажды я повстречал в Париже пьяного солдата, который, еле ворочая языком, поведал мне страшную историю; но она вдруг улетучилась из моей головы, хотя все происшедшее в ней было странным и невероятным. Лучше я расскажу тебе эту историю завтра или как-нибудь в другой день, я безумно устал.
[…]
На канале, Пасха 1943 г.
[…]
Ну вот, наконец-то нашел тут в углу свою ручку и просто счастлив, потому что последние дни был вынужден писать свои «самые важные» письма карандашом. Как-то я обещал тебе поведать историю, услышанную однажды в Париже из непослушных уст одного пьяного солдата; не знаю, может быть, она чересчур печальна, но мне хочется поделиться ею с тобой, к тому же ведь я обещал тебе рассказать ее… Мы тогда ехали в метро, и она запала мне в душу, как крошечное, но обещающее богатые всходы зернышко, и вот теперь, спустя много времени, она вдруг ожила в моей памяти. Представь себе очень простого, очень верного, очень умелого и вообще прекрасного человека, ремесленника, с небольшой мастерской при доме, и его жену, красивую женщину, которую он любит и которая любит его; они ведут жизнь самую обыкновенную, простую, и все у них ладится, все отлично, а потому и прекрасно; но однажды муж уходит на войну, безмерно там страдает от тоски по своей любимой женушке… и как-то раз, пребывая в состоянии легкого подпития, отправляется в одну из пивных, где при желании можно было вполне утишить свои греховные помыслы; и тут происходит нечто невероятное: выпивая у стойки, он видит женщину, волосы которой, глаза, лицо, улыбка, как у его жены (ах, действительно невозможно, чтобы две женщины имели совершенно одинаковую улыбку), но он видит ее, эту женщину, как две капли воды похожую на его жену; его наполняет огромная радость и безумное желание обладать этой женщиной, своей женой… в очень скромных выражениях он просит ее отдаться ему, и происходит нечто неприятное: она сопротивляется и жеманничает, что прежде вообще не было свойственно ей, но, вероятно, она предчувствует необычное любовное приключение, которое могло бы скрасить ее невыносимую жизнь, и потому затевает борьбу… четырнадцать ужасных дней она ломается, разрешая ему просить и умолять себя, и наконец сдается и позволяет завоевать себя, после чего он, не обладая большой фантазией и воображением, еще больше убеждается в ее сходстве со своей женой… С каждым днем она становится желаннее и краше и все более похожей на его любимую жену: трагизм происходившего усиливался еще и тем, что он не получал в это время писем из дома…
[…]
На канале, 27 апреля 1943 г.
[…]
Сегодня дочитал «Раскольникова», в лихорадочном напряжении жду теперь второй том; ах, я читал эту книгу шесть или семь раз, но никогда не оставался — и не буду — равнодушным. Как же прекрасна и драгоценна жизнь и сколь богатыми делает нас искусство! Я действительно сгораю от желания испробовать свое искусство…
Меня необычайно растрогало, что Достоевский начал заниматься сочинительством очень поздно; да, ему пришлось столько выстрадать, куда больше, чем мне… я вообще жалкий слабак…
[…]
На канале, 18 мая 1943 г.
[…]
Прости меня за вчерашнюю сумасшедшую попойку; мы действительно уж очень разошлись; я до сих пор еще зол на толстого, жирного черноволосого Роберта за то, что он, воспользовавшись моим неведением, с такой невинной физиономией предложил мне выпить этот сладкий, фантастически красивый напиток; я, конечно, заметил, как тягуче он лился! Ах, прости меня…