Введен строгий запрет на отпуска, даже пострадавшие во время берлинских бомбежек обязаны подать заявление, которое рассматривает полковое начальство, — так что надежды на приятные прогулки по Рейнско-Рурской земле бесплодны.
Сейчас здесь просто сумасшедший дом, поэтому в течение дня я не могу написать даже и строчки, хотя почти все время сижу на телефоне, а потому принужден дожидаться ночи. Ночью, когда унтер уходит на проверку, я остаюсь хотя бы на несколько минут один. Часто я выбираюсь из этой «прелестной» мышеловки, чтобы забрать почту или какие-то служебные бумаги, останавливаюсь где-нибудь возле лесной прогалины, свободной от мин, сажусь на землю и вытаскиваю из кармана фотографии…
Уже почти три часа ночи, сейчас пойду на последний круговой обход, после чего могу улечься спать. С трех часов прошлой ночи я непрерывно нахожусь под бдительным оком одного лейтенанта, страшного педанта и бюрократа, для которого — он следит за моей работой — все должно быть выверено, до самой пустячной мелочи. Ах, как же хорошо шумит море и завывает ветер! Я смотрю на темные, быстро меняющиеся фантастические фигуры на небе, обычно так малюет ребенок, смешав большой кистью мрачную черную, темно-синюю и желтую краски. Наша дощатая будка дрожит, стонет и кряхтит, хотя и глубоко вкопана в песок…
Ураган стал сильнее и яростнее; какая же это радость — бежать под таким ветром, которому невозможно сопротивляться. Во всяком случае, он хоть на несколько минут прогоняет сон; мне всякий раз жалко будить людей, каждую ночь, всех и каждого в отдельности, и жалость эта не ослабевает, к ней нельзя привыкнуть — ты наверняка еще помнишь те усталые серые лица в зале ожидания Боннского вокзала — можешь представить себе, как обидно лишать этих серых от усталости людей даже такого короткого драгоценного сна? Нет ничего ужаснее, когда посреди ночи — и каждую ночь подряд — тебя вырывает из объятий глубокого сна какой-то невежа, дурак и гонит в холодную черную ночь! Сколько же долгих лет участвовал я в этом безобразии! И каждой последующей ночью происходит то же самое!
А ты не забыла, что сегодня в три часа пополудни завершились четыре года моей службы, не считая жестокую круговерть трудовой повинности, и я вступил в год пятый? Как же несказанно далеко то время, когда я был человеком с совершенно свободными мыслями, с ничем не отягощенной, не утомленной головой!
[…]
На канале, 3 сентября 1943 г.
[…]
Наши жилищные условия постепенно ухудшаются; все дощатые бараки ломают и на их месте сооружают бетонные бункеры, отсюда и возникают эти самые «временные жилищные условия», которые становятся все ужаснее. Теперь нас в маленькой будке на три человека больше, надо учесть, что будка эта еще и командный пункт нашего лейтенанта, он без стеснения проходит в конец комнаты, часами разговаривает по телефону, заставляет меня «устанавливать» самые сложные телефонные связи, выпрашивает у меня сигареты и с чудовищной бесцеремонностью до двенадцати играет в карты с унтер-офицерами — по счастью, я уже привык к такому хамству…
Сижу за маленьким колченогим столом и строчу тебе письмо. Ты веришь в то, что я не смог бы жить, если бы не писал каждый день? За шатким столом плохо пишется — есть вещи, которые, казалось бы, могут унизить человеческое достоинство, но в принципе они безобидны. Я радуюсь жизни, свободе и своей работе. Нам, правда, трудно сейчас представить себе это, но наверняка придет время, когда у нас не будет ничего общего с этим отребьем, которое нынче пытается издеваться над нами. Необходимость войны как таковой можно признать, в том числе и необходимость этой войны, но есть много такого, что просто бесполезно и вызвано исключительно некоторыми, присущими немецкой нации слабостями. Ведь этого бессмысленного унтер-офицерского культа нет ни в одной армии мира! Однако он поддерживается не только самими унтер-офицерами; я считаю, они слишком глупы для того, чтобы сделать из себя культ, — и это опять-таки связано с нашей сущностью, как мне кажется, — а впрочем, мне все равно, во всяком случае, таково мое мнение!..