Я уже писал тебе, что в России и Польше можно купить все, абсолютно все, если у тебя толстый кошелек. В Одессе, куда спустя пять дней после ранения я прилетел из Крыма, ибо тогда мне вроде бы стало немного лучше, я проглотил однажды за пятьдесят марок пятнадцать настоящих венских бутербродов со сливочным маслом, что не пошло мне, однако, на пользу, но после надоевших консервов я испытывал болезненную потребность во вкусном. Там можно было купить на базаре все, что угодно, от прекрасных, жизнерадостных русских девушек до весело скворчащей на сковороде колбасы. Безумное и для «человека с Запада» небезопасное предприятие. Там я впервые почувствовал, что может означать для нас колониальное владычество. Если понаблюдать за нашими солдатами, можно усомниться в том, что мы сумеем добиться необходимой дисциплины для выполнения такой задачи. В Одессе продавались по фантастическим ценам пальто, свитера, рубашки, носки. Обручальные кольца, часы, настольные лампы — все исчезало в бездонных, грязных карманах торгашей и торговок, под юбками которых ловко и с необычайным проворством пропадали рубашки или кители. Поначалу, после ужасающей мрачности фронтовой жизни, эта пестрая рыночная суета привлекала и даже радовала меня, но спустя всего какие-то минуты мною овладела необъяснимая тоска, потому что у меня возникло чувство, что этот Восток проглотит нас. Ах, видимо, все это из-за моей больной головы: мне представилась эта картина, и я испугался, ведь в принципе не так уж это и не невероятно, ведь мы чересчур наивны и добродушны, чтобы стать настоящими колонизаторами.
Сегодня вечером я пошел наобум в какой-то украинский кинотеатр, рискуя ничего не понять. Там были почти сплошь женщины с младенцами и подростки, стоял сумасшедший ор, и отовсюду ужасно разило чесноком и луком. Фильм шел на немецком языке с русскими титрами, старое румынское кино с участием Хёрбигера и Рюмана, невероятно порадовавшее и повеселившее меня. Я действительно смеялся до слез, фильм комедийный, но довольно слащавый. Ну разве не ужас эта война — я вынужден торчать в этой польской дыре, когда ты в Кёльне или Арвайлере. Часто я с замиранием сердца думаю о тех годах, что, видимо, еще суждены нам… эта война может долго продлиться, а может и вскоре закончиться, ах, нельзя сказать ничего определенного.
[…]
Станислав, 6 февраля 1944 г.
[…]
Снег, который вчера я ловил ртом, полный смутных предчувствий, сыпал всю ночь, падает он и сейчас, не прекращаясь ни на минуту. Он громоздится сугробами на улицах, являя собой печальный контраст недавнему теплому весеннему ветру, который еще позавчера многообещающе обвевал наши лица. Но снег облагораживает грязь и безотрадную атмосферу, столь характерную для этих небольших — ах, вообще всех — польских городов. Мне кажется, нет на свете более печального народа и страны, чем Польша! России тоже вообще-то свойственна эта мрачная, почти физическая грусть, но лица русских людей более открытые, зачастую, можно даже сказать, лукавые, с искоркой веселой шалости, часто отмеченные удивительной красотой и человечной сердечностью. Здешние же лица более мрачные и меланхоличные, с печатью некоторой скорбной горделивости и упоительной грусти, что теперь, однако, не так часто можно увидеть, как четыре года тому назад; создается впечатление, будто в душе народа что-то надломилось. Иногда можно заметить и улыбку, но большей частью она деланная, ее ровно столько, сколько это необходимо для данной ситуации, чтобы не отпугнуть нас, она — как недостаточность света на великолепных полотнах Рембрандта. Здесь нас только терпят, мы чужаки и никогда не сможем постичь их, таково мое мнение. Я очень скучаю по Германии, хотя и испытываю страх от встречи с ней, страх перед ужасными развалинами, в которые превратилась наша родина. Мы так привыкли к чрезвычайным, волнующим, тревожным обстоятельствам, что уже не понимаем весь ужас нашего положения или почти не понимаем! Мы настолько свыклись с этой войной, что воспринимаем ее как нормальное явление и напрочь забыли, что мир и порядок являются мерилом нашей жизни; я считаю это ужасным отголоском этой войны, поэтому число воров, грабителей, преступников растет с каждым часом. Верность, вера и красота действительно погибают, а ведь мы хотим, хотим ежечасно убеждаться в том, что это — война — не есть наша жизнь, что все может развиваться и процветать исключительно в мирных условиях, и что законы Господа Бога также святы как во время войны, так и в мирной жизни, и что мы обязаны все спасти, мы одни, даже лишь очень не многие из нас! Каждый день я с ужасом вижу потерянные лица солдат, на них не заметно и следа воспитанности и чувства меры, нет даже намека на возмущение или раскаяние в содеянном, все понимается как полный крах, конец всему, а это равносильно «спасению бегством». Каждый час они спасаются бегством от следующего за ним часа, который может явить им истинную правду, хотя они догадываются о ней или однажды уже открыли ее для себя, но сейчас не в состоянии думать о ней. Я взвинчен и нервничаю и хочу покоя, видимо, я сам заражен этой военной болезнью, заражен так сильно, что мир и тишина, изображенные в новелле Штифтера[125], довели меня до исступления сразу после того, как я попал в госпиталь. Да, нам надо быть осторожными, по-настоящему бдительными, и мы не имеем права спать!