— Ма, правда ты меня не хотела?
— Неправда.
— Я же тебе жизнь испортила.
— Во-первых, тогда я еще не знала, что это случится, а во-вторых, это тоже неправда.
— Ты нелогична.
— И это неправда. У меня все по полочкам, все расписано, на все ярлыки, всегда знаю, как надо.
— Ой, кто это тебе сказал?
— Ты, сегодня утром.
— Тебя обманули.
— Не в первый раз, привыкла.
Поплакали, разошлись, повздыхали, уснули.
Так все-таки, если больше не будет дочери, может ли единственная считаться и младшей тоже? Стоит ли ждать внучки, чтобы передать ей… А что передавать? Кровь останавливать умею, кажется. Но когда из меня хлестала эта самая кровь, останавливали ее врачи без моей помощи. Один раз, разозлившись, пожелала, чтобы сгорела ферма в отстающем колхозе, куда меня послали делать материал об их трудностях. Ферма сгорела, ехать не пришлось. Но, может быть, она бы сгорела и без меня. Все у них к тому шло.
Что еще? Предвидеть будущее? Не могу. Вернуться в прошлое? Это каждый может. Летать? Метлы нет. Раньше умела просто так, без подручных средств.
Недавно хотела вспомнить, может быть, получится. Недалеко. Хотя бы на крышу соседнего дома. Он предназначен под снос. Жильцы уже выселены. Окна выломали, рамы вышибли. Стены еще стоят, крыша целая. С моего подоконника до этой крыши — всего ничего.
Ночь. Окошко — настежь. Руки в стороны. И-раз… Ошибка та же, что у нашей больной экономики: попытка преодолеть пропасть в два прыжка. Еле успела зацепиться за карниз крыши. Старый шифер не выдержал, подался под тяжестью моего не такого уж легкого тела, полетел вместе со мной. Но не вверх, как могло бы получиться у порядочной ведьмы, а вниз, по законам всемирного тяготения.
В последний момент, уже у самой земли, напряглась, спланировала, чуть-чуть подбросила себя, но все равно грохнулась пребольно, коленями на битый кирпич. И локтями тоже. И еще сверху огрело куском ши-ферины.
Так и надо. Долеталась.
Утром пришла на работу вся ободранная. На сочувственные расспросы коллег ответила честно:
— Пыталась взлететь на крышу соседнего дома.
Естественно, это было принято как очередная шутка. Ведь никогда не верят, если говоришь правду. А если пишешь — тем более. Тебе приклеят ярлык фантаста или еще что похуже.
Вот и теперь. Плывет за окном непонятное время суток, странное время года. Белая ночь. Странный чужой северный город. Воплощенный великими зодчими бред императора.
Мне здесь душно и неуютно. Мне здесь плохо. Напрягаю остатки ведьминских сил и переношусь в свой южный, горный, теплый, но не душный край.
Здесь нормальная ночь. Темная. Звезды родинками рассыпаны по чистому телу неба. Взлетаю. Выше. Лететь трудно. Я не умею этого делать, потому что не верю, что это возможно. Хочется присесть куда-нибудь. На телебашню хотя бы. А током не убьет? Но я же не верю в электричество. А если во что-то не веришь, то его как бы и нет. Даже если тем, чего как бы и нет, пользуешься.
Да, пусть будет телебашня. Высоко и далеко видно. Хотя и темно.
Внизу огни. Они тоже рассыпаны родинками по сонному телу города.
Спит город. Спят люди. Выпили свои таблетки для сна.
Не все спят. На автостоянках для грузовиков дальнего следования работают девочки, называемые шоферами «плечевые». Потому что они ездят на определенные расстояния — «плечи». Не дальше. Сферы влияния поделены между ними, как между детьми лейтенанта Шмидта. Залезешь на чужую территорию — могут быть неприятности. На своей территории они тоже могут быть. Можно замерзнуть на дороге, если долго никто не подбирает. Могут убить те, которые подобрали. А могут и замуж взять. Те же, которые подобрали. Кому как повезет.
Судьба. Мне жалко «плечевых» девочек. Грязных, испитых, избитых.
Мне жалко шоферов грузовиков, которые покупают дорожную любовь за бутылку вермута.
Жалко иностранцев, которые покупают любовь за валюту.
Жалко журналистов, которые взасос расписались обо всем этом.
Сижу на телевышке и исхожу жалостью ко всему и ко всем. К милиционерам, которые бдят. К дворникам, которые утром выйдут мести город. К старушкам, которых, кроме меня, пожалеть некому. К детям, которые вопят по ночам, не по своей воле явившись на этот свет. К их матерям, которые хотят спать, но им мешает недавно приобретенное материнство. К подросткам, которые ворочаются в своих постелях, наслушавшись до одури рока. К их матерям, которые не спят, устав от своего тяжелого материнства.
Жалею. Ответработников, у которых отобрали портфели. И тех, которые эти портфели получили. Рабочих газетной экспедиции, которые сейчас увязывают в пухлые пачки очередные наши крики, воплощенные в газетные строки.
Жалею. Своего соседа, ветерана партии, который, видно, так и не дождется новой квартиры.
Наш старый дом, который вот-вот снесут.
Храм, в котором идет реставрация.
Голубей, прижавшихся под карнизами старых крыш.
Себя не жалко. Так мне и надо. За то, что с самого начала знала, чего хочу, а теперь не знаю, что делать с тем, чего добилась. Работа, дом, ребенок, независимость.
Кочую из истерики в истерику, кричу, вою, не знаю, куда себя деть.
Телевизионная вышка молчит. Глухая ночь. Передачи кончились. Мне неудобно сидеть на верхушке этой дурацкой вышки. Боюсь, что не смогу слететь отсюда плавно и снова грохнусь, как тогда с крыши. Но высота-то куда больше. Ободранными коленками не отделаешься. А может быть, это и к лучшему? Чтобы всмятку. Дома лежат две упаковки снотворного. На всякий случай. Случаев сколько угодно, нет уверенности, что две упаковки помогут. Откачают, будет стыдно. А если отсюда, то уж наверняка.
Это очередная истерика. Есть долги, есть обязательства. Сейчас, например, нужно вернуться в город, который в народе любовно называют колыбелью революции. Дождаться, когда проснется ребенок, сводить его в очередной музей, накормить, повоспитывать, попытаться убедить, что нужно ходить в школу и нельзя курить так много.
Потом сесть в самолет и прилететь домой. В квартиру, где стоят книги, которых я не читаю, хранятся вещи, которые я ношу, пачкается посуда, которую я мою, валяются в шкафу таблетки, которые я не имею права заглотнуть все сразу. Там есть телефон, по которому могут позвонить друзья и даже недруги. Есть окно, в которое может влезть Андрюша, если очень соскучится. Есть дверь, в которую может войти моя мама, принести мне пирог с капустой и спросить, все ли у нас в порядке.
Я бодро совру: «конечно!». А может, и не совру.
Что у нас такого страшного? Все как у людей.
У меня не будет младшей дочери. Но будет ведь внучка. И я передам… Неправда, что нечего. Просто мне не сгодилось, не применилось. А ей, ее я научу всему, что сама подзабыла. У нее получится, она сможет, реализует, как теперь принято говорить.
Жду девочку. Мою наследницу по кривой.
Плавно, очень плавно спускаюсь. Лечу, прилетела.
За окном город — чужой, странный. Ночь. Белая, ненастоящая. На столе гостиничного номера листочки бумаги. Я пытаюсь работать. Написать повесть про лысую тетку, которая влюбилась в молоденького мальчика. У него было все: молодая рыжая жена, королевский черный пудель, маленький толстый сын, большой тещин дом, высшее университетское образование. В нем нахальство и обаяние сочетались в пропорциях, близких к идеальным. Высокий, красивый, молодой. Стремится к гармонии. Тетка, лысая и старая, страдает. Не понимает счастья своего, не знает, что страдание — путь к усовершенствованию.
Я хотела написать повесть не про себя. Про кого-то другого. Чтобы там были счастливые и богатые и чтобы все хорошо кончалось, хотя вначале и было немного страданий. Дабы придать повести проходимость, я начала ее актуально: «Страна вступила во второй этап гражданской войны, на этот раз названной перестройкой». Не получилось. Но ведь я еще жива, может быть, напишу. А не я, так та девочка, которую я так жду. Наследница. Не обязательно по кривой. Просто.