К делу! В ноябрьской книге «Космополиса» напечатан мой небольшой рассказец. Я потерял книжку, а оттисков мне не дали. Может быть, у Вас есть сей журнал? Рассказ назван мною «Читатель» — и мне хотелось бы, чтоб Вы прочитали его. В январ[ском] «Мир[е] бож[ьем]» — мой набросок «Каин», оттисков тоже не имею.
К великому моему сожалению, повесть для «Жизни», над которой я теперь сижу, извивается у меня, как змея. Нужно мне было написать ее на 5 листах, но я не сумею сделать этого без ущерба для темы. Это мне обидно. Но уже теперь я могу побожиться, что в этой повести будут недурные картинки. Я едва ли успею прислать начало — детство героя — к февральской. Скажите, пожалуйста, об этом Поссе. И еще — нельзя ли в февральской дать побольше Вересаева? Всеобщее мнение — это интересная тема и хорошо написано. Я говорю — это очень здорово написано. Дробить такую вещь на малые кусочки — грешно. Если Вы этого Вер[есаева] знаете, скажите ему от меня что-нибудь хорошее, — а? Пожалуйста! Еще: что В[ладимир] А[лександрович] молчит? Нужен чорт для февральской? У меня уже есть недурной чорт.
До свидания!
А. П. ЧЕХОВУ
Между 6 и 15 [18 и 27] января 1899, Н.-Новгород.
Хорошо мне! В славном Вашем письме чертовски много содержания, и лестного и грустного для меня. Чую в нем облик Вашей души, он мне кажется суровым и увеличивает мое искреннее преклонение пред Вами. Желаю Вам здоровья и бодрости духа.
Неутешительно, но верно то, что Вы говорите о «Жизни», Чирикове и «Кирилке», да, это так: «Жизнь» пока не серьезна, Чириков — наивен, о «Кирилке» можно Сказать, что он совсем не заслуживает никакого разговора. По поводу Верес[аева] — не согласен. Не считаю я этого автора человеком духовно богатым и сильным, но после его «Без дороги» — Андрей Иванович, кажется, лучшее, что он дал до сей поры. Тем не менее для «Жизни» этого мало. Дайте Вы, Антон Павлович, что-нибудь ей! Очень прошу Вас об этом, ибо «Жизнь» эта весьма мне дорога. Почему? Потому, видите ли, что есть в ней один знакомый мне человек, В. А. Поссе, большая энергия, которая может быть очень плодотворной для жизни нашей, бедной всем хорошим. Нужно поддержать его на первых порах, нужно дать ему разыграться во всю силу души. Помимо этого, — для меня главного, — «Жизнь» имеет тенденцию слить народничество и марксизм в одно гармоничное целое. Такова, по крайней мере вначале, была ее задача. Теперь марксисты, которые обещали участвовать в ней, провели Поссе за нос и основали свой журнал «Начало». Я всех этих дел не понимаю. Скажу откровенно, что не лестно думаю я о питерских журналистах, думаю, что все эти их партии — дело маложизненное, в котором бьется гораздо больше личного самолюбия не очень талантливых людей, чем душ, воспламененных желанием строить новую, свободную для человека жизнь на обломках старой, тесной. Мне, знаете, иногда хочется крикнуть на них эдаким здоровым криком возмущенного их мелочностью сердца. Вон я какой грозный. Но — дайте теперь же в «Жизнь» что-нибудь Ваше, она принимает какие угодно условия от Вас. Подумайте — вдруг по толчку Вашему и дружным усилиям других возникнет журнал, на самом деле интересный и серьезный? Это будет славно!.. Если это будет. А теперь — Вы простите! — буду говорить о себе, по поводу Вашего письма. Мне, видите ли, нужно говорить о себе почему-то, и хоть я не думаю, что Вам нужно об этом слушать, — все-таки буду говорить.
Вы сказали, что я неверно понял Ваши слова о грубости, — пускай! Пусть я буду изящен и талантлив, и — пусть меня чорт возьмет! В свое изящество и талантливость я не поверю даже и тогда, если Вы еще раз скажете мне об этом, и два, и десять раз. Вы сказали, что я умен — тут я смеялся. Мне от этого стало и весело и горько. Я — глуп, как паровоз. С десяти лет я стою на своих ногах, мне некогда было учиться, я все жрал жизнь и работал, а жизнь нагревала меня ударами своих кулаков и, питая меня всем хорошим и дурным, наконец — нагрела, привела в движение, и вот я — лечу. Но рельс подо мной нет, я свежо чувствую и не слабо, думать же — не умею, — впереди ждет меня крушение. Уподобление, ей-богу, недурное! Момент, когда я зароюсь носом в землю — еще не близок, да если б он хоть завтра наступил, мне все равно, я ничего не боюсь и ни на что не жалуюсь. Но бывают минуты, когда мне. становится жалко себя — такая минута сейчас вот наступила, — и я говорю о себе кому-нибудь, кого я люблю. Такого сорта разговор я называю омовением души слезами молчания, потому, видите ли, что хоть и много говоришь, но — глупо говоришь и никогда не скажешь того, чем душа плачет. Вам говорю — помимо того, что люблю Вас, еще и потому, что знаю, — Вы есть человек, которому достаточно одного слова, для того чтоб создать образ, и фразы, чтоб сотворить рассказ, дивный рассказ, который ввертывается в глубь и суть жизни, как бур в землю. Если мы встретимся — я не посмею сказать Вам о Вас ни слова, ибо не сумею сказать так, как хочу, а теперь, издали, мне легко воздать Вам должное. У Вас же — нет причин и права отказываться от дани, которую приносит Вам человек, плененный мощью Вашего таланта. Я — фантазер по природе моей, и было время, когда я представлял Вас себе стоящим высоко над жизнью. Лицо у Вас бесстрастно, как лицо судьи, и в огромных глазах отражается всё, вся земля, и лужи на ней, и солнце, сверкающее в лужах, и души людские.