Стоит мне как следует задуматься, как я начинаю понимать, со мной что-то не так: все части тела или не на своем месте, или вообще ни к чему. Усики, пальцы на ногах, да что ни возьми.
Еще мне хотелось бы иметь более легкую куртку. Та, которую я ношу сейчас, сильно мешает мне летать. Вы когда-нибудь видели, чтобы я летал высоко? В облаках?
Я не видел.
И вот еще что. Я недоволен своими мыслями. Мне хотелось бы подумать о чем-нибудь другом. Но о чем? Ну да, если бы я знал, я бы непременно об этом подумал.
Могу ли я завтра в утренние часы появиться у Вас, чтобы Вы сами смогли посмотреть, что Вы можете для меня сделать? Как я буду выглядеть потом — не имеет никакого значения. Главное, чтобы было по-другому.
Сверчок
P.S. Я со своей стороны предложил бы убрать один усик и переставить один глаз мне на хвост, а другой глаз заменить ухом. Дело в том, что я неважно слышу. А вот, например, ухо на длинном усике — это кажется мне неплохим вариантом. Тогда бы я даже смог услышать себя на расстоянии. Я никогда не слышу как следует, как же я стрекочу. Да и вообще слышать нравится мне гораздо больше, чем видеть. Но окончательное решение я оставляю за Вами.
И еще. Мне бы хотелось, чтобы отныне меня звали «сварчок». Это можно устроить? Мне очень хочется, чтобы все, с кем бы я ни встретился, смотрели на меня и говорили: «Привет, сварчок! Как у тебя дела?» Тогда бы я отвлекался ненадолго от своих новых мыслей, кивал и отвечал: «Хорошо, очень хорошо!» А потом бы я поднялся в воздух и, стрекоча, полетел бы в небо до самого солнца. Мне очень этого хочется.
Подписываюсь заранее:
Сварчок
Однажды утром белка сидела за за столом и ей захотелось написать письмо муравью.
Но она не знала, как ей написать то, что она хотела.
Привет, муравей!
— начала она. Но это было не то, о чем она хотела сказать.
Она положила письмо на пол и начала снова.
Дорогой муравей!
— написала она. Но это было тоже совсем не то.
В начале нового письма она написала:
Привет, муравей!
В начале следующего:
Муравей!
Потом:
Муравей…
и
О, муравей…
и
Милый муравей!
и
Муравей, муравей…
Так она писала все утро и вздыхала все тяжелее. «Должно же быть какое-то начало, — подумала она, — которое подходило бы для муравья». Она была в этом уверена. Но ничего не могла придумать.
Гора писем на полу у стола становилась все больше.
В конце концов белка встала, пробралась через письма к двери и хотела выйти на улицу, чтобы подумать обо всем на большой ветке у своего дома.
Но как только она открыла дверь, в дом ворвался ветер, подхватил все письма, собрал их в маленький смерч и унес к муравью.
День был прекрасный, и муравей как раз сидел на солнышке у своей двери, думая о дальней дали.
И вдруг он оказался с головой засыпан белкиными письмами. С большим трудом он выбрался из этой огромной горы и начал читать.
Только поздним вечером, в лунном свете, он дочитал последнее письмо.
Какое-то время он просидел молча, глядя на спрятанные сумерками кусты.
Потом осторожно сложил письма одно на другое, так что эта стопка достала как раз до его крыши, вскарабкался наверх по стене дома, лег сверху на письма, укрылся письмом, которое начиналось с «Дорогой муравей!», и заснул.
Светила луна, и когда муравей ворочался, письма тихонько шелестели. Муравей кивал во сне и бормотал: «Да-да, муравей — это я».
Древесный червяк проделывал себе ход в дубе.
Эта серьезная и тяжелая работа, и только к середине дня червяк остановился и подумал: «Как бы я хотел быть вороной». Каркать казалось ему гораздо легче, чем сверлить дерево. Он отряхнул с плеча опилки и, ворча, стал работать дальше.
Когда-то давно ворона рассказала ему, что сверлить — его судьба.
— Моя судьба — каркать, — сказала она. — А твоя — сверлить.
— Вот как, — сказал тогда червяк.
Через некоторое время он остановился, чтобы вытереть пот.
— И письма мне никогда не приходят, — пробурчал он. Внутри дуба было очень тихо.
— Сюда что, не приносят почту? — крикнул он. Ответа не было.