Сейчас, Наташа, на фактории глухая пора, а настоящая жизнь идет на реках Виви, Вилюкане, Таймуре, где щелкают винтовочные выстрелы промысловиков, ждут своей добычи сотни расставленных капканов, копытят ягель оленьи стада.
Смерть на фактории не редкость. Заведующий совхозным отделением Дмитрий Харитонович Боягир, необычно высокий эвенк с озабоченным лицом, сказал мне, что только в последний год «двое утонули, однако, а одного медведь задрал…», но на этот раз, похоже, случай особый. В настоящее время меня, например, волнует вопрос: почему так отчаянно зарыдала связистка Люба?
Слышу, как ты спрашиваешь: «Кто такая Люба?». Сказано, Наташа: здешняя связистка. Она стоит среди тех десяти или двенадцати человек, которых слух о приезде бригадира Удыгира выгнал из теплых домов на улицу. Это русская девушка лет девятнадцати, невысокая, узколицая, в темной шали и коротком полушубке. По ее бледному лицу катятся слезы, она вытирает их рукавицей и пошмыгивает носом. Рядом с ней продавец Филипп Филиппович Гридасов, значительная фигура на фактории. Он насупил густые брови, смотрит неодобрительно, переступает с ноги на ногу, покашливает. Тут же заведующий Боягир в нелепой, не по сезону фетровой шляпе, тут Егор Чирончин… другие лица мне незнакомы. Все сгрудились около ездовых санок, на которых лежит труп, прикрытый оленьей шкурой. Четыре часа дня, но уже темно, как ночью. Над открытой дверью сарая горит лампа — это, видимо, склад для хранения всякой хозяйственной утвари. Все молчат, лишь дышат, и олени в упряжке, переступая тонкими ногами, шумно дышат, пуская клубы пара. Ясно, что просьба разойтись по домам (или приказание) не подействует, да и к чему их разгонять?
Я подхожу к санкам, отворачиваю шкуру. Мысль противоестественная, но навязчивая: сейчас разбудишь человека, спящий проснется. Но уже через мгновение не надеешься ни на что, увидев белое лицо молодого парня с обледенелой бородой, перекошенным ртом и оскаленными зубами.
За моей спиной негромко охает какая-то женщина. Что-то невнятно бормочет заведующий Боягир. Егор Чирончин шумно сопит. И проносится общий вздох, как иногда бывает: прошумит ветер по вершинам деревьев и замрет. (А ты не смотри, Наташа, иначе тебе не заснуть ночью даже с помощью реланиума).
Я громко спрашиваю: «Кто знает этого человека?» — не сомневаясь, что мой хозяин Егор Чирончин откликнется первым.
Так и есть. Посапывая увечным носом, с официальным строгим лицом Егор объясняет, что «очень хоросо» знает этого человека. Человек этот — Санька Чернышев, инженер связи из окружного центра, который проводил свой отпуск на фактории, выходя в тайгу на любительский промысел. Месяца полтора тут жил или около того.
— Правильно я говорю, товарищи? — обращается он ко всем за подтверждением. И все зашевелились, заговорили: правильно, Егор, правильно! И заведующий Боягир забормотал: «Он самый, бое! Беда, бое!». И продавец закряхтел и произнес, что «так оно и есть, тот самый, фамилия этого любителя Чернышев и аванса за ним записано на сто пятьдесят рублей»; и женщины в меховых одеждах, безмолвные до этого, быстро и жалобно заговорили на своем языке; и замигала лампа, и тьма как будто сгустилась, и олени захоркали, пуская клубы пара, и залилась лаем маленькая собака-оленегонка; и вдруг, закрыв лицо руками, громко зарыдала эта девушка в полушубке.
Опознание было закончено. Оставалось перенести тело в неотопляемый склад, что мы и сделали вчетвером, подняв его с саней. Склад закрыли на замок. Заведующий Боягир замахал руками, разгоняя людей. Стали расходиться, по одному исчезая в темноте улицы. Напоследок продавец Гридасов сказал мне, хмуря густые брови:
— Предупреждал я его, что с промыслом шутки плохи, — не послушал. Да и дело-то злодейское… эх! — вздохнул он и тоже пропал в темноте.