Как ты знаешь, госпожа Кай-кун – единственный человек здесь (кроме, конечно, господина Ши-ми), которому известно мое подлинное происхождение. Все прочие считают меня лишь посланцем далекой страны, даже не догадываясь о далеком времени. Но лишь теперь, после наших горьких бесед, мне стал ясен смысл некоторых слов, которые госпожа Кай-кун произносила в последнее время.
Лишь теперь мне ясно, в чем истинная причина ее печали. И даже ее «месть», ради которой она отдалась этому шарлатану, выдержавшему государственный экзамен, тоже объясняется отнюдь не только историей с маленькой госпожой Чжун. Истинная причина заключается в следующем: госпоже Кай-кун больно расставаться со мной, она охотно поехала бы вместе со мной в прошлое. Она бросила бы все, что у нее есть в этом мире, терпела бы все неудобства, которые ее, несомненно, ожидали бы в мире нашем, забыла бы о напитке Шан-пань и даже согласилась бы есть жареных собак – если бы я только взял ее с собой. Но ей слишком хорошо известно, что это невозможно. Компас времени может перенести только одного.
Поэтому, говорит она, у нее теперь в жизни просто нет надежды. А это, говорит она, для человека самое страшное. Будь она поглупее, она бы придумала себе надежду, она бы каждый день раздувала в себе ее искорку – и это помогло бы ей жить дальше. Но, увы, она не настолько глупа, чтобы суметь обмануть себя таким образом. Поэтому, говорит она, ее с каждым днем охватывает все более глубокая тоска, и она спрашивает себя: ну за что, за что все это стряслось именно с ней?
Что именно стряслось, спросил я. Она не ответила, но я и так знаю: это – ее необычайно сильная («проклятая», как она сама выразилась) любовь ко мне. Я говорю об этом опять-таки не из тщеславия. Признаюсь честно: я не понимаю, что нашла эта высокая, красивая женщина в таком маленьком, далеко не молодом и для нее совершенно не значительном мандарине? А она, как видишь, погружается в черную тоску, делающуюся с каждым днем все глубже, оттого что не видит для себя никакой надежды. Потому-то она и уступила домогательствам этого ученого господина, и не только уступила, а буквально подбила его на это.
Я понял ее невысказанный вопрос. Ей хотелось спросить, почему бы мне не остаться здесь, вместе с ней, в этом мире? Она боялась высказать его вслух. А я – я боялся на него ответить. Поэтому я встал, отошел в сторону и стал разглядывать стену...
И вот мне пришло в голову: я отправлю свои письма в прошлое, на тысячу лет назад. Ты сохранишь их. В сцое время ты передашь их в запечатанном конверте своему старшему сыну. Надеюсь, что они и дальше пойдут через века в целости и сохранности. И через тысячу лет придут в этот город, где я нахожусь сейчас. Возможно, это произойдет уже через несколько месяцев – и через тысячу лет. Может быть, они попадут к кому-то, кто сумеет их прочитать. И может быть, их когда-нибудь прочтет госпожа Кай-кун. Кто знает, что может случиться через тысячу лет?
И если ты, моя прекрасная госпожа Кай-кун, когда-либо прочтешь эти строки – что должно случиться, непременно случается, как говорил Чжуан-цзы, – то знай, что я любил тебя: я, который уже тысячу лет как мертв, любил тебя всю эту тысячу лет. Теперь я скажу тебе, почему не остался тогда с тобой и вернулся в свой мир: потому что я принадлежу своему миру и еще потому, что обещал вернуться. Если бы я хоть раз не выполнил своего обещания, то жизнь моя пришла бы в беспорядок, и я перестал бы быть собой. Мне понадобилось много лет, чтобы это понять, но теперь я это понимаю. Поэтому я не могу остаться. Я должен уехать. Прости меня – хотя бы ради того, что я любил тебя. Если ты прочтешь эти строки, моя прекрасная госпожа Кай-кун, попробуй рассмотреть их со всех сторон, попробуй взглянуть на них моими глазами, так сильно страдающими от всякого беспорядка. Но знай, что я все равно любил тебя.
Прости и ты, мой любезный Цзи-гу, что вместо письма к тебе у меня вышло письмо к госпоже Кай-кун. Верю, что ты, как друг, поймешь мою откровенность, ибо перед кем еще я мог бы так раскрыть свою душу? Больше пока ничего написать тебе не могу.
От всего сердца обнимаю тебя —
твой Гао-дай.
ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЕ
(пятница, 28 января)
Мой дорогой друг Цзи-гу,
настало предпоследнее зимнее полнолуние. Кругом все еще лежит снег. Какая унылая погода!
Вчера я был в школе у госпожи Кай-кун, где она ведет занятия. Школа оказалась довольно большим зданием неподалеку от центра города, и шум там на улице стоит такой, что не слышно собственного голоса. Мне хотелось побывать на уроке у госпожи Кай-кун, но оказалось, что, во-первых, присутствие среди учеников постороннего взрослого человека может вызвать неодобрение начальства, а во-вторых, сама госпожа Кай-кун смущалась бы и нервничала, зная, что я за ней наблюдаю. Кроме того, войдя вместе с ней в здание школы (кстати сказать, весьма некрасивое и грязное), я почувствовал, что она как бы преобразилась, став из женщины учительницей. Она переступила порог иного мира. Мне показалось, что вокруг мгновенно изменилось освещение. Даже со мной она теперь говорила по-другому. Я отошел в сторонку, продолжая наблюдать. Вокруг бегали и шумели ученицы и ученики. Госпожа Кай-кун разговаривала с кем-то из учеников, потом с коллегами, то есть с другими учителями. Между нами как будто разверзлась пропасть. Я смотрел на госпожу Кай-кун, такую хладнокровную, неприступную, внушающую почтение, а перед моим внутренним взором возникал иной образ той же госпожи Кай-кун, беспомощной от счастья в моих объятиях, восходящей на вершину любви... И я подумал, что все эти люди, окружающие ее сейчас, даже не догадываются об этом втором образе госпожи Кай-кун. Какой же из двух образов истинен? Оба, как это ни странно, оба.
Госпожа Кай-кун представила меня начальнику школы, рассказав ему обычную историю: что я приехал сюда из Ки Тая учиться и так далее. После этого она вместе с группой учеников удалилась. Господин начальник принял меня крайне любезно и пригласил к себе в комнату. Он долго рассказывал мне о школьном обучении у большеносых, отличающемся главным образом тем, как я понял из его слов, что оно крайне непостоянно. Детей, всех без исключения, отдают в школу в шесть лет, и они учатся там до четырнадцати, а некоторые до восемнадцати лет и даже дольше, если успевают избрать себе какую-то определенную область занятий. Самая нижняя ступень школы называется «Народной школой», самая высшая – «Кормящей матерью». Между ними имеется еще множество школ разных рангов и направлений[76].
Главная беда, от которой страдает школа и вообще вся система образования большеносых, сказал господин начальник, заключается не в лености, неповиновении и неспособности учеников, а в том, что школы подчиняются нескольким мандаринам во главе с министром, которые хоть и трудятся не покладая рук над сочинением все новых правил и предписаний, однако не имеют ни о школе, ни вообще об обучении ни малейшего представления. Поэтому учителя занимаются главным образом тем, что более или менее открыто лавируют между неспособностью учеников и нелепыми предписаниями министерства.
Еще одна беда здешней системы образования – начальник не говорил о ней прямо, но из его высказываний я не мог не сделать этого вывода, – связана с некоторыми удивительными особенностями мышления большеносых. Так, учитель у них может сказать ученику, что тот слишком шумит, ленится или недостойно себя ведет, но он не может – ему запрещено! – назвать ученика глупым или неспособным. Это, естественно, сильно затрудняет общение учителя с семьями учеников, ибо неуспех обучения лишь в редчайших случаях объясняется недостатком прилежания или бурным характером ученика; чаще всего это действительно результат его неспособности или глупости. Однако именно этого учитель сказать не может. Большеносые придерживаются того неписаного морально-политического правила, что все люди обладают равными способностями. Отчего так? Оттого что большеносые твердо убеждены в равенстве людей вообще – убеждение само по себе доброе и благородное. К тому же оно закреплено законом, о нем твердят все и всюду, и провозглашающий его вслух смело может рассчитывать на одобрение публики. Как-то я заговорил об этом с господином Мэй Ло – ведь он, будучи судьей, призван не только соблюдать, но и охранять этот принцип всеобщего равенства. Мои вопросы и взгляды сначала задели его, но потом он признал, что я прав. Хорошо, сказал я, пусть все люди равны перед законом – бедные и богатые, высокородные и низкородные, чернокожие и бледнокожие; это справедливо и благородно. Но можно ли считать их на самом деле равными?Даже если они выглядят одинаково и имеют равные права, это отнюдь не делает их равными. Глупец может весить столько же, сколько мудрец, как в прямом, так и в переносном смысле слова, и первому так же никто не вправе наносить ущерб или обиду, как и второму, но от этого все равно нельзя равнять одного с другим. Здесь опять наличествует та же путаница понятий: большеносые сравнивают несравнимое.
76
«Народная школа» в ФРГ – начальная школа (1—4 класс), обязательная для всех; после нее дети поступают в гимназию (где учатся еще 9 лет), в реальную (6 лет) или среднюю школу (Hauptschule, 3 года). После гимназии учащиеся получают аттестат зрелости и могут поступать в университеты («alma mater»,