Иногда он старался что-то доказать, выразить какую-то свою неотвязную мысль.
— Ты не думай, — сказала ему Александра Львовна.
— Ах, как не думать, надо, надо думать!.. Искать, все время искать…
…Снова просил записывать. Записывать было нечего, а он всё просил:
— Прочти, что я написал! Что же вы молчите? Что я написал?..
…Доктора давали ему дышать кислородом… После впрыскивания камфары ему как будто стало лучше. Он позвал брата Серёжу… И когда Серёжа подошёл, сказал:
— Истина… Я люблю много… как они…
Это были его последние слова. (Когда-то в своём дневнике он записал: «Слова умирающего особенно значительны».)
Утром 7 ноября 1910 года в 6 часов 5 минут Толстой тихо скончался».
Письмо 3
«ГОЛОВУ СРЕЗАЛ ПАЛАЧ И МНЕ…»
Давайте не будем касаться поэзии Гумилёва… Стихи — материя тонкая: кому-то нравится Маяковский, кому-то — Фет. Кому-то нравится и Гумилёв, хотя в число его поклонников не входили многие авторитетные знатоки: Блок, например, или ведущий литературный критик своего времени Корней Чуковский. Брюсов судил его достаточно строго. Ахматова не сказала ни одного доброго слова о творчестве бывшего мужа.
Скажем так: Николай Степанович Гумилёв завоёвывал читательскую любовь не столько стихами, сколько поступками. Личным обаянием. Путешественник по Африке, дуэлянт, герой войны, даже (ходили слухи) тайный агент русской разведки. Создатель собственной литературной школы. Мэтр. И какой блистательный, героический конец жизни!.. В таком антураже и очень скромный стихотворный дар заблещет ослепительно, — а Гумилев всё-таки был не самым плохим поэтом своего времени. Обаяние же Гумилёва — как и всякое человеческое обаяние — заключалось в искренности. Он не позировал, — он всем сердцем отдавался своим многоразличным увлечениям, одним из которых была поэзия. Если он влюблялся, то готов был с жизнью распроститься из-за несчастной любви. Если ехал в Африку, то нёс трудности путешествия наравне со всеми и научную работу вёл по мере сил. Если шёл на войну, то на самые опасные участки… Если обращался к Богу, то готов был на самый крайний аскетизм. Вот замечательный отрывок из его военных записок:
«Чувство странного торжества переполняло моё сознание. Вот мы, такие голодные, измученные, замерзающие, только что выйдя из боя, едем навстречу новому бою, потому что нас принуждает к этому дух, который так же реален, как наше тело, только бесконечно сильнее его… Я всю ночь не спал, но так велик был подъём наступления, что я чувствовал себя совсем бодрым… Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждый день обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницу культуры духа. Только пост и бдение, даже если они невольные, пробуждают в человеке дремавшие прежде силы».
Имя Гумилёва плотно окружено легендами. Так плотно, что подлинный его облик почти не виден читателю и поклоннику. И главная из этих легенд — история его героической гибели.
Начнём с того, что достоверно о ней не известно ничего. Совершенно ничего. Ни один из романтических рассказов не подтверждён хоть сколько-нибудь серьёзными источниками: все они услышаны из вторых-третьих-четвёртых уст, и все не выдерживают самой мягкой критики.
Нет, я вовсе не хочу сказать, что сомневаюсь в героизме Гумилёва. Он мог достойно вести себя и на допросах, и на расстреле: в конце концов, два Георгиевских креста украшали его грудь, и недаром…
Но не может не возникнуть вопрос: если дело было сфабриковано — стало быть, никакого заговора не было, — стало быть, Гумилёв с советской властью не боролся, — так откуда же берётся слава борца и мученика?
Говорят: Гумилёв был монархистом… Из чего это видно? Может быть, кого-то это разочарует, но приходится сказать: ни из чего не видно. Как сказал сын Гумилёва, «если бы он был активным противником советской власти, он ушёл бы на Дон, в Белую гвардию…» Но Гумилёв не ушёл к белым и никаких планов на сей счёт не строил, и никто из знавших его не запомнил, чтобы поэт хоть раз благожелательно высказывался о добровольческом движении. Никто не помнит, чтобы он стремился уехать в эмиграцию. Нигде не сохранилось ни единого антисоветского стихотворения Гумилёва.
Свидетельства о политических взглядах Николая Степановича есть, но — увы! — монархиста они не обрадуют. Из материалов дела следует, что заговорщики в поисках единомышленников вышли на Гумилёва, попросили его оказать им несколько незначительных услуг (отдали, например, деньги на хранение), поручили писать прокламации… Деньги поэт сохранил, а что касается прокламаций, то так ни одной и не написал. Профессор Таганцев так показал на следствии: «Гумилёв согласился (писать прокламации. — Ред.), сказав, что оставляет за собой право отказываться от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам. Гумилев был близок к советской ориентации…»
Вот вам и монархист — с «далеко не правыми», «близкими к советской ориентации» взглядами. Внимательно прочтя материалы дела, узнаёшь: потому только и согласился поэт хоть как-то сотрудничать с группой Таганцева, что заговорщики (по словам всё того же профессора) заверили его: «Мы не монархисты, а держимся за власть советов».
И ещё: за несколько недель до расстрела поэт как официальное лицо принимал участие в поездке в Крым флаг-секретаря наркома по морским делам. Стало быть, доверяли поэту большевики?..
Так за что же его убили?..
Нет ответа. Во всяком случае, не за монархизм.
Разумеется, уничтожить видного русского поэта — дело важное: со времён Пушкина так ведётся. Причём, убивая поэта именно таким образом (по политическому обвинению), убивали разом и всё его наследие: кто же будет издавать стихи казнённого заговорщика?.. А Гумилёв в последние дни жизни (после смерти Блока), кроме всего прочего, претендовал на звание ГЛАВНОГО поэта России — и не искушённые в поэзии чекисты вполне могли поверить этому. И более того: значительную часть своей кипучей энергии Гумилёв направлял на воспитание молодых поэтов — что ж, и тут есть веский повод для расстрела: «поражу пастыря, и рассеются овцы» (Мк. 14, 27).
Особый отдел ВЧК-ОГПУ (руководитель — Яков Агранов, любопытнейшая личность, родственная таким демонам, как супруги Брик, Яков Блюмкин и др.) создавался именно для того, чтобы работать с русскими литераторами. Держать литературу на мушке.
Итак, чекисты были уверены, что стреляют в новое «солнце русской поэзии», и рассчитывали на то, что после выстрела наступит полный мрак… Вот в чём дело. А вовсе не в «монархизме», которого не было и в зачатке.
Обманулись. Русская поэзия осталась жить и даже не понесла ощутимого урона.
Более того: никакой другой смерти Гумилёв и сам себе не захотел бы; расстрел стал лучшей главой в его блистательной биографии, а ведь жизнь Гумилёва и была его главным произведением. Тут ГПУ по примеру своего преисподнего покровителя, страстно желая зла, невольно совершило благо. Школа Гумилёва тоже не рухнула: голос Николая Степановича долго ещё отзывался в стихах Тихонова, Кедрина, Симонова… Только в наши дни его не слышно, — но что вообще слышно в наши дни?..
Письмо 4
РУКОПИСЬ ДУШИ
Василий Васильевич Розанов был, несомненно, величайшим из русских философов. Хотя эта мысль нуждается в определённом уточнении. Впрочем, прежде взгляните на портрет Василия Васильевича работы Зинаиды Гиппиус: «Невзрачный, роста среднего, широковатый, но худощавый, суетливый, не то застенчивый, не то смелый. Говорил быстро, скользяще, негромко, с особенной манерой, которая всему, чего бы он ни касался, придавала интимность, делала каким-то шёпотным»; «…для него всякое человеческое общество — чужой монастырь. Он в него пришёл со своим уставом».