Куст заденешь плечом — на лицо тебе вдруг
С листьев брызнет роса серебристая.
Потянул ветерок, воду морщит-рябит.
Пронеслись утки с шумом и скрылися.
Далеко-далеко колокольчик звенит.
Рыбаки в шалаше пробудилися…
Как хорошо!..
Просто хорошо: не хочется рассуждать о теории стихосложения, о рифмах, ритмах и аллитерациях, — хочется просто слушать и думать: «Как хорошо!..» Задето в душе что-то тысячелетне-русское, что-то идущее от самых древних корней, от самых дальних праотцев… Что-то тревожит больше, чем стихотворная ткань, чем даже использованные образы (утро, туман, река, тишина…). Возможно, дело в музыке слов — или не в ней только?..
Стихи-то Никитина — хоть строчку из них вы наверняка помните. Их в школе учат до сих пор.
В полдень дождь перестал
И, что белый пушок,
На осеннюю грязь
Начал падать снежок…
Здравствуй, гостья-зима,
Просим милости к нам!..
И песни его до сих пор поют: «Ехал на ярмарку ухарь-купец…»
А если вы ничего не знаете о жизни Ивана Саввича, то я вам расскажу.
Отец его Савва Никитин был человеком небезызвестным в городе Воронеже. Причём известен он был своим буйным, скандальным норовом, шумным пьянством — и всё это в сочетании с определённой образованностью и деловой хваткой. Имел свечной заводик, дом и лавку на бойком месте. Процветал. Потом от пьянки разорился, но и то не вчистую: ещё хватило денег на то, чтобы купить постоялый двор — доход не велик, да надёжен. Впрочем, заботы о постоялом дворе легли на плечи молодого Ивана Саввича. Отец совсем запил, мать последовала его примеру, и сыну пришлось бросить Воронежскую семинарию и днями напролёт тянуть «семейный бизнес», решать с кухаркой, в каком горшке варить для постояльцев горох, а в каком — щи; и так далее… Зато по ночам для Ивана Саввича начиналась другая жизнь: не обращая внимания на дневную усталость, он садился за книгу — изучал английский, немецкий, французский, читал Шекспира, Шиллера, Гёте, часами обдумывал прочитанное… До самого утра, а утром опять: горох, щи, лошади, налоги… И конечно, писал сам. «Но в тишине, но в тайне!..» Сам себя стыдился: куда, мол, лезу со свиным рылом в калашный ряд? Пять лет писал «в стол», потом решился послать свои опыты в местный воронежский журнал. Послал — анонимно. Не приняли. Ещё пять лет писал «в стол». Снова послал в журнал, на этот раз за своей подписью и с сопроводительным письмом, которое начиналось: «Я — местный мещанин…» Было ему тогда 29 лет.
И на этот раз повезло. Нашлись люди со вкусом, которые услышали в его стихах эту особую, несказанную, русскую музыку, и стал Никитин воронежской знаменитостью. Стали его опекать местные интеллигенты: радикалы призывали писать о бедствиях народных, консерваторы — о природе и о Божественном. А Никитин не был ни радикалом, ни консерватором. Он просто писал о том, что волновало его душу: природа — значит, природа, тяжкая жизнь крестьян — значит, тяжкая жизнь крестьян. Он был нормальным живым человеком, стихийным русским националистом: по-детски чисто и несомненно верил в Бога — и писал о Боге; любил русскую природу — и писал о русской природе; душевно сострадал униженным и оскорблённым, благоговел перед мощью и высотой России — и все эти чувства переливал в стихи.
Под большим шатром
Голубых небес —
Вижу — даль степей
Зеленеется.
И на гранях их,
Выше тёмных туч,
Цепи гор стоят
Великанами.
По степям в моря
Реки катятся,
И лежат пути
Во все стороны…
Широко ты, Русь,
По лицу земли
В красе царственной
Развернулася!..
Уж и есть за что,
Русь могучая,
Полюбить тебя,
Назвать матерью,
Стать за честь твою
Против недруга,
За тебя в нужде
Сложить голову!
Дошла его слава до Петербурга. И в столице нашлись люди, способные оценить этот своеобразный талант. Граф Дмитрий Толстой издал книгу Никитина и даже представил её высочайшим особам, и даже сумел убедить высочайших особ, что эти самодельные воронежские вирши — большая русская поэзия. В результате Иван Саввич получил из монаршей руки некие «драгоценные подарки» — и вскоре сумел развязаться с постоялым двором и купить себе книжный магазин.
Как он ликовал! Как он гордился своим новым делом! Как сумел развернуть свою книжную торговлю! И более того: сделал магазин центром общественной и культурной жизни Воронежа. Кажется, достигнуто земное счастье…
Потом оказалось, что земное счастье, как всегда, обмануло. Во-первых, нудных хозяйственных хлопот в книжном магазине было не меньше, чем на постоялом дворе. Во-вторых, отец. Он тоже остался прежним: страшно пил, буйствовал, вводил в расходы, распугивал посетителей… Иван Саввич его не бросил — от креста своего не отказался, но сколько лет жизни потерял, страдая за отца, — кто знает?.. Потом — здоровье. Туберкулёз. То есть, собственно, смертный приговор.
А ещё — любовь. Иван Саввич всегда считал себя недостойным высокой поэзии — и недостойным хорошей женщины. Был знаком с прекрасными девушками из лучших воронежских семейств, влюблялся и — молчал. Лишь под конец жизни позволил себе роман с некой помещицей Матвеевой. Но роман — только в письмах, не более того. Причём перед смертью он письма сжёг, чтобы никто никогда ничего не узнал… И не узнали бы, если бы Матвеева не сохранила несколько его посланий. А не женился он на ней потому, что знал, что дни его сочтены, и не хотел обременять любимую напрасными заботами о безнадёжно больном.
А вообще-то он был счастливым человеком. При жизни получил признание. После смерти его не забыли. Любил Россию — и смог выразить свою любовь в стихах. Любил прекрасную женщину — и был любимым ею. Тот поэтический путь, по которому он шёл, оказался не тупиковым: на него вступил и великий Некрасов, а потом он был озарён невероятным гением Есенина. Счастливая судьба.
Как-то раз написал он стихи на смерть маленького сына своих друзей. В сущности, эти стоки годятся и ему самому в качестве эпитафии:
Сон твой — сон отрадный:
Крест и камень белый
Над твоей могилкой.
Солнышко пригрело.
Перелётным гостьям
Благодать святая:
В ямочке на камне
Влага дождевая.
Пьёт шалунья-птичка,
Брызги рассыпает,
Чуткий слух малютки
Песнями ласкает…
Письмо 8
ЗЛОВРЕДНЫЙ ПРОТОПОП
…Был он человеком неуживчивым, въедивым, придирчивым… Впрочем, можно сказать и иначе: принципиальным, строгим, ревнителем. Очень сложно различить эти качества, — всё дело в точке зрения. А может быть, — в точке приложения: если человек ревнует об истинно великом, он велик, если о пустяках — он придирчив и мелочен.