ПИСЬМА ВНУКУ. Книга первая: Сокровенное
Когда ему, да и остальным читателям исполнится пятнадцать
Посвящается Л. П.
Новосибирск, осень 1992 года
К ЧИТАТЕЛЮ
Должен сразу предупредить того, кому мое имя что-то говорит ("в миру" я энтомолог и эколог): книга эта не о насекомых, а о людях, меня окружавших, в том числе странных и удивительных, о событиях, мною пережитых — и радостных, и трагических, ну и, конечно, о себе самом, о чувствах, мною испытанных. Природа будет лишь фоном для этого (да простит меня за это Природа, а не простит, так и поделом; не сумел я ее, истерзанную и поруганную — даром что эколог — хоть на волосок отодвинуть от погибели).
Но — ближе к делу.
Так уж сложилась судьба моей семьи, что в один из печальных для меня августовских дней 1992 года самый любимый мною человечек — шестилетний внучек Андрюша, основным и бессменным воспитателем которого я был с самого его рождения — неожиданно оказался в другом конце нашего огромного Новосибирска, в труднодоступном для меня районе. Редкие свидания с ним, отсутствие там телефона, сквернейшее автобусное сообщение с часовыми выстаиваниями на морозе с ветром, да и кое-что "сугубо семейное" — все это не заменило фактически круглосуточного общения, в котором мы с ним пребывали почти семь лет, слившись с Природой, в окружении микроскопов-телескопов, библиотеки, богатейшего домашнего живого уголка, где мы выводили из личинок громадных ночных бабочек, золотых жуков бронзовок, которых потом выпускали на волю; наблюдали неведомых инфузорий и коловраток из потаенных лесных лужиц, вечно меняющиеся солнечные пятна, торжественные закаты над Обью, стремительные ночные метеоры, таинственную далекую туманность Андромеды, странные кольца зеленоватого Сатурна.
Днем мы запускали в синее ветреное небо огромных самодельных разноцветных змеев, любовались сказочно переменчивыми облаками, необыкновенной жизнью крохотных обитателей травяных джунглей. Порой мы совершали необыкновенно романтические поездки на юго-запад Омской области, в мои заповеднички для насекомых (кстати, первые в стране), и окунались в эти, не похожие ни на что другое, миры, наполненные запахом некошенных цветущих диких трав, трелями, жужжанием и стрекотом населяющих их жителей, и еще чем-то особенным, не поддающимся описанию. Над этими заповедными полянами в недосягаемо высоком небе кружили величавые орлы, звенели жаворонки, тревожно курлыкали журавли, улетающие в дальние страны.
Вернувшись оттуда, мы погружались в волшебный мир красок, когда из бесконечно радужных переливчатых холмиков, лужиц и струй, сотворенных нами на палитрах, можно было выбрать самое красивое место, с удовольствием поддеть тут краску упругой плоской кистью и переложить ее отсюда в виде толстого, тяжелого, влажного мазка на матово-зернистую поверхность грунтованного холста или картона. А потом… потом — к тому времени мне довелось раскрыть кое-какие неведомые другим тайны Мироздания — мастерили, и на это у нас ушли многие месяцы, небольшой… гравитоплан, который внук уже не забудет, а остальные читатели узнают о нем в других моих книгах…
Разлуку эту тяжело переносили мы оба. И у меня возникла потребность изложить внуку то, что я либо не успел ему досказать о себе и своей жизни, либо не могу это сделать из-за малого его пока возраста. То есть писать ему письма, которые бы он прочитал уже после, став взрослым, что, конечно, случится после меня: возраст — 65 лет и здоровье, подорванное бериевско-сталинскими лагерями в юности, быстро приближают меня к Безмолвной Вечности (в жизнь загробную я, как естествоиспытатель-практик, абсолютно не верю, и вам не советую).
Сел я за пишущую машинку. "Настукал" несколько писем. Перечитал их и подумал: а что, если их прочтут и другие люди, и не отдельными рассказами, а в виде, скажем, книги?
Предыдущие свои книжки я писал, в основном, для детей (кроме, конечно, трудов научных), но это, как я уже говорил, были повествования о Природе — в основном о моих любимцах-насекомых. Не раз думал — ведь нужно, кроме этого, описать и свою собственную жизнь. К сожалению, не выходило: настолько я "заэнтомоложился" в своих сочинениях-произведениях — литературных, научных, живописных, графических… И каждая очередная книга, задуманная о себе или моих знакомых, выходила все же книгой о Природе.
Так что эти вот "Письма" оказались единственным доступным мне средством рассказать о недосказанном, причем документально, без вымысла и фантазии, даже без замены имен-фамилий (что делать? Кто-то возможно крепко обидится, даже из родни, но не имею права врать внуку, да и всем остальным), без сухости и протокольности, неизбежных в научном отчете, родословных списках и стариковских мемуарах. Да и редактору работа сильно облегчится: лично я не представляю, как можно (и можно ли) редактировать — то есть переделывать — чужие письма…
Впрочем о "читабельности" моих писем-воспоминаний судить читателю.
Первый их "комплект" (здесь — "Книгу первую") я написал, как говорится, единым духом — с августа по октябрь 1992-го. С горя не спалось, не брали лекарства, работал больше ночами. При столь большом изложении и за давностью времен неизбежны какие-то ошибки. Пусть искушенный читатель меня простит за них, а еще лучше — подправит. Я этого уже не застану, но очень прошу переиздателей моих "Писем" (коль такое случится) учесть это и внести в текст все до единой поправки читателей.
Все же заботы и права по изданию-переизданию я, конечно же, завещаю своему внуку Андрею Олеговичу Петрушкову, сыну моей дочери Ольги Викторовны Старцевой, урожденной Гребенниковой.
И если из "Писем" будет хоть какой-то прок, то это подтвердит известную поговорку, что мол нет худа без добра, а худа делается все больше и больше…
Ответь, читатель: ну почему люди так любят делать друг другу горести, почему в человечестве столько взаимонепонимания и злобы, усиливающихся с каждым годом, месяцем, днем?
Почему так редко к нам приходит и царит добро?
Письмо первое:
ХРИСТОФОР
Дорогой мой внук Андрюша!
В этих письмах я расскажу тебе то, что не успел досказать во время наших замечательных экскурсий на Природу — о городах, дорогах, людях. До того ли нам было тогда? А рассказать о людях очень даже нужно, ведь тебе жить среди них — и умных, и не очень, и трезвенников, и пьяниц, и хороших, и плохих, и даже очень плохих. К счастью, хороших пока еще много (и умных немало), но будет ли так через десятилетия, если человечество не выродится на испорченной им же планете?
Как жаль, что не сбылась мечта Сент-Экзюпери о Планете Людей!
Как жаль, что не сбывается и моя мечта о зеленой и голубой Планете Жизни: людям, оказалось, нельзя было доверять нашу маленькую, нежную и хрупкую планетку… Сколько других кандидатов в Разумные было среди миллионов видов живых существ с гораздо более надежной "родословной"! Но захватили Планету только вот эти, двуногие и узколобые, к которым, к стыду превеликому, принадлежим и мы с тобой.
Но — стоп! Так меня опять занесет в экологию, в то время как я хотел сегодня рассказать тебе об одном весьма занятном "двуногом".
Фамилию его я не знаю, а видел всего лишь единственный раз. В наш симферопольский дом (здесь его план) вбегает странный щеголеватый субъект с тростью, в шляпе-канотье и с моноклем, болтающимся на ниточке. Галстук его явно нарочито сбит набок, а одна из белых гамаш — расстегнута. Он картинно валится на колени перед растерявшимся моим отцом и выкрикивает громким высоким фальцетом лишь одно слово: "Украли!!!"
План моего Двора в Симферополе в 1933 году.