Пишу Вам всю эту историю как комментарий к событиям, как необходимое пояснение: Вашей благородной защитой Ирины Владимировны Вы нажили себе злых врагов – впрочем, Вы вряд ли пожалеете об этом. Полемизировать с ними я не собираюсь, но в какой-то мере рад, т. к. их нападки развязали мне руки. Могу теперь, не поддаваясь сентиментальным соображениям (все-таки коллеги, вместе пьем в кафе чай), говорить «то, что думаю» (по выражению З. Гиппиус) об их произведениях. – И какое самомнение! – «Даже вообразить нельзя, что какой-то Марков может идти в сравнение с Корвин-Пиотровским» – таков смысл «метафор» г. Рафальского!
Ирина Владимировна напишет Вам с своей точки зрения о сем предмете.
У нее к тому же есть интересные планы о преобразовании «Возрождения» опять в приличный журнал, – но это ее предприятие, и я об этом рассказывать не буду – это величайший секрет пока.
Был у моря, сейчас опять возврат к работе – до будущей весны, до лета, если увижу их.
Желаю Вам и супруге Вашей всего доброго
55
Дорогой Владимир Федорович,
Ваше сообщение о производстве в чины, о котором Вам говорил Кленовский, очень меня позабавило.
В прежнее время «производство» зависело не только от Адамовича, но и от Ходасевича.
Последний вначале произвел меня даже в слишком высокие чины, затем, поссорившись со мной в 1935 г. из-за отношения к «Розам» Г. Иванова296, разжаловал в солдаты, затем, помирившись, произвел опять, скажем, в капитаны.
Теперь хочу позабавить Вас новыми похождениями «трио». Делая 13 августа отчет о четвертой книге «Мостов», я так отозвался о «Трех рассказах» Вл. Корвин-Пиотровского:
«“Три рассказа” Вл. Корвин-Пиотровского – переживания и размышления одного и того же героя. Тут и лирические отступления, и воспоминания о гражданской войне, и пространные размышления – “почему самая жалкая молодость, в которой не было ничего, ну – совсем ничего, что заслуживало бы внимания, оказывается вдруг, в поздние наши годы, упоительной и прекрасной”. Стилистические небрежности больше всего вредят Корвин-Пиотровскому.
Так, например, говорят: “древесный уголь”, но “древесный шепот” по-русски – бессмыслица. “Узловатая палка” – существует, но “узловатая старуха” – как ножом по тарелке. Не хорошо: “убыстрила шаг”. Непонятно: “В конце улицы уже торопливо разбегались шаги без прохожих”, неуклюже сказано о Флоренции: “Это город беспрерывной драки и заговоров… куда бы вы ни шли, всюду ступаете вы по большим воспоминаниям”.
Это тем более досадно, что по своему литературному направлению Корвин-Пиотровский – реалист, а не модернист или футурист, и у него, очевидно, нет намерения умышленно обогащать русский язык всякими неожиданными “изысками”»297.
Отзыв – как отзыв, «кислый», – не спорю, но здесь нет никаких личных выпадов.
На эту рецензию, как Вы увидите из прилагаемой вырезки, разгневанный поэт ответил «письмом в редакцию»298, полным намеков личного порядка, вплоть до «расового вопроса».
«Аристократ» Корвин-Пиотровский, став в позу «черносотенца» из «Земщины» (такая была газета у них), заявляет: «как это, мол, какой-то кавказец» смеет судить истинно-русского писателя!..
Ну, я и отбрил его, как – увидите299.
Теперь, в бешенстве (явился в редакцию, буквально дрожа от злобы), Корвин-Пиотровский хочет подавать на меня в суд за диффамацию («сравнение с гестапистом» – но сравнение не есть диффамация – пусть подает!).
Кроме того, т. к. Водов, редактор «Русской мысли», не захотел поместить его второго письма (полного прямой брани, обвинений в диффамации и заявлений, что «грек» не смеет писать о русской литературе), – он, вероятно (при помощи Рафальского), пошлет свое произведение в «Новое русское слово», где – увы! – все печатают. До Вас, вероятно, раньше, чем до меня, дойдет его опус.
Вот и занимайся теперь критикой! Даже Кленовский, с его «чего поэт хочет от критика», – «роза» по сравнению с этим «титулованным» гусем, или Владимиром Самозванцем!
Жан Мореас, грек из Афин Пападиамандопулос, был видным французским поэтом, и никто ему судить о французской литературе не запрещал.
А я «грек» лишь по происхождению: мой прадед по отцу переселился в Россию, дед уже по-гречески не говорил, а по женской линии – кровь украинская, татарская, польская, – какой же я – «грек»? Но на старости лет пришлось дожить и до этого.
296
Подробнее об этом см.: Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924–1974): Эссе, воспоминания, статьи. Париж; Нью-Йорк: Альбатрос: Третья волна. С. 122–123.
297
Терапиано Ю. «Мосты», книга 4-я. Часть литературная // Русская мысль. 1960. 13 января.
298
Корвин-Пиотровский категорически отказался признать употребленные им в рассказах выражения неудачными, прибавив в конце своей заметки: «Я допускаю, однако, что даже в городе Тифлисе, где г-на Терапиано обучали русскому языку, все эти “изыски” не вызывают теперь протеста» (Корвин-Пиотровский В. Ответ Ю. К. Терапиано (Письмо в редакцию) // Там же. 27 августа. № 1570. С. 7).
299
Ответная реплика Терапиано была посвящена именно «национальному вопросу»: «Читать подобные строки без ощущения стыда за их автора невозможно. Трудно даже представить себе, до какого унизительного состояния он должен был опуститься, чтобы дописаться до подобных намеков. Нет, я не обучался в Тифлисе, в котором мне, к сожалению, так и не пришлось побывать. Вл. Корвин-Пиотровский имеет в виду, вероятно, мою фамилию. Она – греческого, а не кавказского происхождения, “Терапия” около Константинополя. Однако если бы я и был уроженцем Кавказа и учился в Тифлисе – что в этом позорящего? Почему одним росчерком пера Вл. Корвин-Пиотровский лишает всех “инородцев” (по старой терминологии) права на знание русского языка, права судить об “истинно-русских” писателях и, само собой следует, права быть русскими писателями? … Неужели Вл. Корвин-Пиотровский, бывший участник “Резистанса” считает возможным выступать теперь в роли гитлеровского чиновника из “Комиссариата по расовым делам” и задавать вопрос: “А не был ли ваш отец евреем?” вопрос, так недавно еще гостеприимно открывавший дверь в газовую камеру» (Терапиано Ю. Вынужденный ответ // Там же. С. 6–7).