Набросились на меня, конечно, со всех сторон, но я пока отбиваюсь и вхожу в работу медленно, с прохладцей, чтобы не сразу взять большую нагрузку. В сущности, у Сименс-Шуккерта главное зло -- это безденежье, но тут уж ничего не поделаешь.
У Барановского=39 на порохов[ом] зав[оде] была забастовка, послужившая причиной вызова меня телеграммой, но к моему приезду забастовка окончилась, и сейчас идет устранение второстепенных трений. Секвестра еще не последовало и даже, вероятно, не последует, так как завод наш в конце концов все-таки будет казною куплен и, может быть, даже в недалеком будущем, [...]=40 дела вообще я ожидал застать в значительно худшем положении, нежели то есть в действительности.
Питер поражает прежде всего, конечно, грязью и затем какой-то отрешенностью, запустением, жалкой выморочностью. Улицы и тротуары залиты жидкой грязью, мостовые полуразрушены, сломанные там и сям решетки, перила, водопроводные тумбы или люки -- остаются неисправленными, стекла не мыты, много пустующих заколоченных лавчонок (хлебных, овощных) -- все в целом имеет вид города если не оставленного жителями, то во всяком случае населенного пришельцами, настолько мало заинтересованными в каком-либо благоустройстве, что они не считают нужным делать самого элементарного ремонта. Улицы заметно опустели: не то убыло жителя (статистика будто бы говорит противное), не то он сидит дома из-за бесцельности покидать жилье (веселого все равно ничего не увидит) или из-за отсутствия средств передвижения и даже калош. Меньше стало даже солдат, хотя все еще предостаточно, и идиотские физиономии плюющих семечками "революционеров" по-прежнему украшают пейзаж. По погоде настроение у толпы более кислое и злое, чем летом, да и в политике идет какая-то новая анархистско-погромная волна, перед которой, кажется, даже бесшабашные большевики начинают останавливаться в раздумье. Черносотенная (или пока желтосотенная) пропаганда в суворинских газетах поднимает голову, а массы, даже пролетарские, проявляют политически все больше и больше индифферентизма. Пожалуй, если бы Корнилов не поторопился, его выступление могло бы найти почву. Сейчас испуганные обыватели с трепетом ждут выступления большевиков, но преобладающее мнение, что у них ничего не выйдет или выйдет решительный и уже непоправимый провал. Еда пока что есть, хотя мало и цены ужасные. Яйца до 1 р[убля 50 [копеек] штука! Штаней и обуви нет. Сахару мало, мука белая 2--3 рубля фунт и т. п. Тем не менее все как-то ухитряются жить, и людская толпа на улице, в поездах, в магазинах имеет обычный вид, лишь грязнее и оборваннее, чем прежде, да и это, м[ожет] б[ыть], лишь оптический обман после шведской чистоты и шика.
У нас в Царском Маруси с Тоней=41 я уже не застал. Они "зацепились" в Москве. Боря тоже скоро туда переедет на "Святое Озеро", около болота, где Радченко=42 устраивает электрическую станцию -в качестве комиссара милиции. Таким образом я останусь, видимо, один. Последние недели Нюша готовила на всю семью и, видимо, насобачилась в этом деле, так что прокорм мой будет обеспечен. Поселить сюда Людмилу вряд ли придется, так как она будет жить в переднем дерев[янном] доме, из нижнего этажа к[ото]рого жильцы уехали. Уехали вчера Гессены=43: он получил профессуру в Томске, в его квартире будет жить сын хозяина, Максимов, выбранный городским головой Царск[ого] Села. Наша Анна поступила к нему прислугой. Нюша утверждает, что справится со всем хозяйством одна, и пожалуй, что оно и так. Из ребят мне сюда жильцами залучить никого не придется: замани собаку на живодерню! Видел я пока лишь Володю, который вчера был у меня здесь. Вид у него очень хороший, хотя он говорит, что был еще лучше по приезду из Сибири. От Сибири он в восторге. Его освободили еще на 2 месяца, на этот раз даже от воинского [призыва] (без всякой протекции), так что до Шмидтовской комиссии не дошло. Поступил он к Сабурову, чтобы иметь возможность, если отсрочка не будет продлена (но она, вероятно, будет продлена) попасть в какой-то театральный батальон (Надеждин обещал удостоверить, что у Володи уже есть 3 года артист[ической] деятельности-необх[одимое] условие для этого батальона), где можно заниматься чем и как угодно. Живет он где-то у такой хозяйки, которая все достает и кормит его отлично, словом, не тужит. Кажется, не нуждается и в деньгах, судя по тому, что предлагал присланные отцом 50 р[ублей] (сегодня еще 100 получено) оставить в погашение моего долга. В театр[альное] училище ходить не будет: нет будто бы смысла: учить ничему не учат, диплом же сейчас не имеет цены. Зато поступает в школу Петровского=44, но когда и как, не знаю. Общее впечатление на меня произвел благоприятное, нет той истасканности и Katzenjammer'а=45, говорит обо всем толком, очень, по его словам, скучает по тебе и детям: "дорого бы дал на них посмотреть".
То-то, говорю, теперь вы все заскучали, а то вас, чертей, бывало в Царское и калачом не заманишь. Сапогами тронут, но еще не надел, ибо я лишь сегодня их получил из Морск[ого] Штаба. Пальто носит мое, но, пожалуй, надо ему заказать в Стокгольме, ибо здесь будто бы немыслимо ничего уже заказать. Просил его дать мерку и постараюсь ее тебе прислать.
Нину я еще не видал: ко мне она идет, а у меня нет минуты свободной. Виктор и Володя говорят, что она поселилась в компании 3-4-х учительниц и ведут сообща хозяйство. Будто бы подросла и окрепла: Крым пошел на пользу. Андрей остался на зиму в Крыму и совсем превращается в какого-то плантатора: возмужал, научился работать по виноградному делу, кажется, всерьез: видно, придется мне покупать где-либо на юге землю. Будет заниматься за 6-й класс и весной или осенью сдавать экзамен. Вообще живет, видимо, хорошо, и идея запрятать его в Крым была совсем не глупая. Я эту шлынду все-таки на днях разыщу и тогда напишу тебе обстоятельно свое впечатление. Хуже обстоят дела у Сонечки: Нина опять была больна и с трудом поправляется. Чистая беда с девочкой, жалко ее и мало надежды на выздоровление, если уж и Кисловодск не помогает.
Я сам чувствую себя прекрасно, появилось откуда-то желание работать, чего я не замечал за собою в Стокгольме. Очевидно, отдых взял свое. Если дело с Барановским ликвидируется благополучно, то сразу сильно облегчится моя работа. Кормят меня хорошо, и завтраки у Барановского стали даже лучше, чем прежде (берут обеды из столовой Музыкальной] драмы, где служит один из наших чинов). Автомобиль пока не реквизирован, так что и с этой стороны хорошо. Передай Штолю, что у него есть отсрочка до 1 апреля 1918; т. е. все в порядке.
С переводом 500 кр[он] через Валерьяна, кажется, я напутал: было переведено 500 руб. // 393 кр[оны], а я записал и 393 кр[оны] и вместо рублей 500 кр[он]. Впрочем, я еще наведу дополнительную справку.
Письмо это отправляю с дядей Мишей=46 и надеюсь с ним же послать и твою шубу, а может быть, и учебники. Хорошо, если это все так выйдет. Пока прощай, мой родной, любимый. Целую тебя крепко и тоже моих хороших дорогих девочек. Будьте вы все там благополучны и довольны, красавушки мои. Не очень скучайте обо мне: мне пока здесь неплохо.
No 7
1 ноября 1917 года
Милый мой, родной Любан!
Очень я стосковался по тебе и девчушкам, родным. Уже почти месяц, как я от вас уехал, и непосредственных известий от вас за все это время не имею. Правда, от разных приезжающих знаю, что вы живете по-прежнему, но хотелось бы и непосредственно от вас получить письма. Я знаю, вы отправили мне письма с Гольденбергом=47, но этот головотяп ухитрился потерять весь свой портфель вместе с письмами. Как это вышло, еще неизвестно. На вокзале служитель из посольства вручил ему багажную квитанцию на две вализы=48, причем в купе ему не дали никакого посольского багажа. Между тем в курьерском его месте значится 4 вализы! Таким образом, выходит, что он 2 вализы не то потерял, не то оставил их у шведов, не то ему их забыли дать в Стокгольме. Мало того, из 2-х мест, бывших в багаже и привезенных им с собой сюда, одно оказалось с печатями копенгагенской миссии, т. е. одно место он перепутал в Торнео и Белоострове с каким-то другим головотяпом, ехавшим, очевидно, тоже курьерским из Копенгагена!