К моменту его отъезда с маяка на мысе Морну он проникся такой восторженной нежностью к дочери, что даже думал, не взять ли ее с собой прямо сразу, не дожидаясь более подходящих условий. Однако он ведь дал слово Кайсу, что оставит им с Файей внучку еще хотя бы на год, а лучше на два. Что он будет делать с трехлетней малышкой один, без жены, без старших родственниц? Наймет для Ласси няню? Денег на это нет. Значит, нужно расстаться и еще старательнее работать, обеспечивая им обоим хорошее будущее.
Ласси, кажется, всё понимала. За те полтора месяца, которые он провел в ежедневном общении с дочерью, ее умственное развитие резко ускорилось. В ее речи появилось огромное количество новых слов, фразы стали более длинными, речи не по-младенчески рассудительными. Накануне последнего дня у них вышел разговор на совсем серьезные темы.
— Моя милая девочка, мне опять придется надолго уехать.
— Зачем?
— Я должен работать. Твой дедушка служит на маяке, а я совсем в другом месте. Далеко отсюда.
— А здесь ты не можешь?
— Нет. У меня такая профессия, которая здесь не нужна.
— Какая, папа?
— История.
— Что это?
— Историки узнают, каким было прошлое. До того, как мы все появились на свет. И даже до того, как появились наши дедушки, их дедушки, и так далее. Часть знаний уже забыта, но часть можно восстановить по оставшимся письменам, прочитать их и пересказать по-новому.
— Для чего?
— В истории — наша память. Это то, чем мы отличаемся от неразумных существ. От всех этих глайнов, гулламов, коамсов и даже твоих прекрасных тезок, илассиа.
— И разве они живут хуже нас?
— Может быть, и не хуже. Особенно, когда у них много пищи. Но они не помнят не только своих дальних предков, а даже родителей. Представь себе, что ты выросла и совершенно забыла меня, и дедушку Кайса, и бабушку Файю. И нет у тебя никакой фамилии. Ты не Саонс, и не Вайнир, а просто какая-то птица. Одна из тысяч таких же других, безымянных, беспамятных. Твоя задача — быть здоровой, сытой, сильной, вывести столь же здоровых и сильных птенцов — и исчезнуть, дав место другим, совершенно таким же.
— Все птицы и рыбы разные, папа. Я знаю. Они почти как мы, только говорить не умеют. Или не хотят? У них свои тайны?
— Моя выдумщица! Чтобы говорить, нужно мыслить. Думать. А для этого требуется многое запоминать, вспоминать и сравнивать. Животные неспособны на это. Разве что в сказках, которые я тебе читал. Но сказки сочинены не самими животными.
— Сказки — тоже история?
— Не совсем. В них не то, что действительно было, а то, что мы придумываем. Сказки — это словесность. Умение составлять слова в интересный рассказ.
— Там — неправда?
— Там другая правда, Ласси. Не та, что в истории. Боюсь, тебе пока не понять.
— Я запомню, папа. Ведь я — разумная?
— Ты невероятная умница, Ласси. Я горжусь тобой. Обещаю тебе, что дедушка с бабушкой тоже скоро будут тобою гордиться. Но для этого мне нужно сначала уехать и заработать побольше денег. Тогда я смогу взять тебя в город и отдать в хорошую школу.
— Да, папа. Я поняла.
Космолингва
Лаон не забыл обещание, данное господину Аррманнуихху Варданассиру. Он честно пытался перевести свою магистерскую диссертацию на космолингву, но отступился, промучившись над введением. Потом попробовал написать статью по материалам своей работы — и вновь потерпел поражение. А ведь Лаону думалось, будто он знает космолингву довольно прилично, по крайней мере, на пассивном уровне. Говорить на межгалактическом языке на Лиенне совершенно не с кем, инопланетяне тут очень редкие гости, и беседы они ведут не с историками, а с властями.
Нанимать переводчика с факультета словесности Лаону было не по средствам. Просить помощи у отца он не собирался: ему навязали бы долг благодарности. Оставалось одно — самому подтянуть язык до такого уровня, который позволил бы самому сделать перевод своего труда, а в дальнейшем писать статьи для межгалактических сборников прямо на космолингве.
Господин Хранитель тоже не забыл о разговоре с Лаоном Саонсом. Выждав должное время, в начале семестра он связался с Лаоном и предложил ему встретиться после занятий в любом месте, где можно поговорить без помех. На слове «помехи» он сделал внятный акцент. Лаон сообразил, что ни одно из Императорских учреждений для конфиденциальных бесед не годилось. Из соображений безопасности там повсюду имелись либо камеры наблюдения, либо скрытые подслушивающие устройства. Это касалось и университета, с чем Лаон давно смирился. В конце концов, на работе он не занимался ничем предосудительным, и ему было всё равно, кто и где слушает его лекции и семинары. Пусть себе слушают — может, станут умнее! Впрочем, скорее всего, эти записи никого не интересовали, и либо сразу же архивировались, без вникания в содержимое, либо просто стирались по прошествии должного срока.