«Старшой» спросил:
— Кто едет-то?
— Моя очередь, — сказал дирижёр, — но мне кажется, мне лучше ехать провожать покойника… Братцы, замените меня кто-нибудь!
— Пожалуй я за тебя поеду! — вызвался Фёдор Степанович.
— Ну, вот, спасибо! — поблагодарил тот и между делом обратился к товарищам. — Господа, как вы думаете, ведь надо подписку сделать на венок?
— Конечно, конечно! — единодушно согласились все.
Один только Фёдор Степанович отказался:
— Подписывайте, а я не дам ничего. Самоубийцу-то по закону даже в церкви отпевать нельзя.
Весть о несчастье мигом разнеслась по конторе. Всё женское почтовое население побросало свои скучные хозяйственные дела и толпилось в коридорах, любопытствуя посмотреть на покойника. У дам возникли самые невероятные предположения относительно причины самоубийства, которые они горячо и с присущей женщинам фантазией обсуждали между собой. Большинство, конечно, стояло за то, что дело не обошлось без романа. Одна только скупая, практическая супруга Фёдора Степановича предположила:
— Уж не растратил ли он казённые деньги?
Сторожу, поставленному к дверям комнаты, где лежало тело, так надоели упрашивания и приставания женщин взглянуть «хоть одним глазком на покойничка», что он попросил проходившего мимо почтальона позвать «старшого» для водворения порядка. От этой угрозы дамы поспешно стали расходиться, и одна из них, жена почтальона Гамбурцева, воспользовавшись моментом, когда сторож отвернулся, заглянула в дверную щёлку и, хотя, наверное, ничего не видала, но, благодаря взбудораженной фантазии, с божбой уверяла всех, что она видела, как он лежит «такой хорошенький, беленький, ручки на груди сложил и в правой держит цветочек». При этом она складывала поверх своего огромного живота руки и делала необычайно умильное лицо, желая представить всё, как можно нагляднее.
Московскую почту, наконец, отправили на вокзал; прибывшие судебные и полицейские власти подтвердили удостоверение врача о самоубийстве, и два почтальона — дирижёр с физиком — повезли тело на обычной почтовой линейке в больницу для вскрытия.
По дороге дирижёр вслух обдумывал, какую следует сделать надпись на лентах венка. «Физик» его не оспаривал и, вдруг, произнёс:
— А револьвер-то купил хороший, системы Смитсон и Виссон!
На этот раз, несмотря на радостный день двадцатого числа, все служащие расходились из конторы вяло, подавленные; только один дежурный почтальон, оказавшийся в этот вечер тем же самым, которому покойный Шугурский в день Громовских именин предлагал свою услугу в замене дежурства, растерянно бегал от одного товарища к другому, упрашивая остаться с ним ночевать, так как он боялся и всё время со страхом поглядывал на злополучную комнату.
— Да ведь ты не один останешься в конторе… Чиновник ещё дежурный… — уговаривали его.
— Он далеко, да и спать, поди, завалится…
Наконец, над ним сжалился один из сторожей и за двугривенный согласился ночевать.
Все разошлись.
В своей чистенькой, уютной комнатке Гуманицкий неудержимо, громко рыдал. Перед ним стояла наполовину опорожнённая бутылка коньяку. Мать, глядя на него, тоже плакала и сокрушённо покачивала головой.
1903