В «Обитаемом острове» снова появляется делегат от Утопии в прошлое; в истории, но не в древнюю, как было в «Трудно быть богом», а в наше время. Он вступает в борьбу уже не со «зверским насилием» как Антон-Румата, а с «дьявольским насилием», со «злом и ложью» /Вл. Соловьев/ и уничтожает систему оболванивания людей. Очень важная деталь: он делает это, зная, что идет навстречу возможным опасным общественным последствиям — но идет, ВОПРЕКИ «расчетливому практицизму» и «рационалистическому культу знания». Его ведут милосердие и жалость, те же самые милосердие и жалость. Никак нельзя было критику затрагивать этот роман — вынужденно бы он сам себя опроверг.
Хотя — кто знает? Он не отказался от анализа «Улитки на склоне», еще одной антиутопии Стругацких; обсудил ее моральные аспекты — добросовестно и, надо добавить, проницательно.
Но при том опят ни слова не сказал об острейшей злободневной вещи сохранившей силу и сейчас, 24 года спустя после написания. Ни слова о беспощадной пародии на бюрократию, о картинах гибели природы, о призраке тирании, висящем над нами. Упущение вроде бы не очень заметное, но оно дает критику возможность перепрыгнуть через логику. Резюмируя главу об «Улитке…», он уверенно сообщает, что ее герой Кандид не похож на героев других произведений, ибо он «не пожелал примкнуть к «стажерам», не приемля их безоговорочное и фанатическое «служение» будущему». Ну, мы разобрали, каковы они на самом деле, и вроде бы поняли, что они ничему не служат «безоговорочно и фанатично» кроме добра, и что все они — цитирую отзыв В. Сербиненко о Кандиде — стремятся «в меру своих сил… помочь медленно ползущей улитке человеческого прогресса». Но их нравственная и интеллектуальная самостоятельность заметны лишь тогда, когда их не в эзоповом контексте инопланетной жизни, а в контексте земной истории, ее сегодняшнего дня.
Когда берем за начало отсчета «прошлое и настоящее истории», как и предложил критик в первых абзацах своей статьи /и сей час же об этом забыл/. Лишь тогда можно увидеть, что в самых «розовых» своих вещах и фрагментах, даже в злосчастных «Стажерах», Стругацкие не проповедуют «казарменный коммунизм» в чем полуоткровенно обвиняет их критик, — а отвергают его категорически. Они коммунисты по убеждению, но видят коммунизм не сталинским или брежневским, не идеологическим; не «внешним» по отношению к человеку, а «внутренним» — свободным сообществом хорошо и умно воспитанных людей, доброжелательных, добропомощных.
Поэтому их годами не публиковали; поэтому «Улитка…» едва проскочила в печать — двумя разрозненными выпусками — и сейчас же подверглась яростным атакам /заступился только «Новый мир» 1968 года/. Поэтому «Гадкие лебеди» оставались под запретом 20 лет, «Пикник на обочине» ждал книжной обложки 8 /или 10/ лет и вышел вначале искалеченным редакторами, и снова был «закрыт» особым решением Госкомиздата… Больше 10 лет лежал «в столе» «Град обреченный», «Обитаемый остров» искалечили при редактуре и так он живет до сей поры. этот печальный перечень можно бы продолжить, но пора вернуться к В. Сербиненко.
До сих пор обсуждалась первая часть его статьи, где он восстает против рационалистического подхода к истории вообще и против коммунистической утопии в частности. Сколь мне ни чужда такая позиция, я могу ее понять. Беда его, как мне представляется, в том, что для него «рационализм» и гуманность по определению взаимоисключающие понятия. Стругацкие же полагают, что гуманность должна сочетаться с разумом, так же как «вера и мечта» /В. Сербиненко/. Посему критик и относится к писателям как к своим идеологическим противникам, а в таком споре от подтасовок очень трудно удержаться, ибо идеолог стремиться опорочить все идеи противника и лишить его самого внутренней опоры. /На это свойство идеологии 60 лет назад указал К. Маенхейм в работе «Идеология и утопия» /.