Я размышлял об этом, особенно в последние месяцы, когда ещё боролся с решением навсегда покинуть Боснию. Конечно, человек, который носит в себе такие мысли, не может спать спокойно. И я лежал рядом с открытым окном в комнате, в которой родился, снаружи шумела Миляцка попеременно с ветром ранней осени в ещё обильной листве.
Кто проведёт в Сараеве ночь в бессоннице, тот может услышать голоса сараевской ночи. Тяжело и надёжно пробивают часы на католическом соборе: два после полуночи. Проходит немногим более одной минуты (точно семьдесят пять секунд, я посчитал), и тогда отзываются несколько более слабым, но пронизывающим звуком часы на православной церкви, и они пробивают свои два часа после полуночи. Немного позже за ними пробивают хриплым далёким голосом часы на башне у Беговой мечети, и то, пробивают одиннадцать часов, призрачных турецких часов, по странному исчислению далёких, иноземных стран света! У евреев нет своих часов, которые пробивают время, но один бог знает, сколько сейчас часов у них, сколько по сефардскому{10}, а сколько по ашкеназийскому{11} исчислению. Так и во тьме, пока все спят, в подсчёте безлюдных ночных часов бодрствует различие, которое разделяет этих заспанных людей, которые, проснувшись, радуются и печалятся, празднуют и постятся на четыре разных, вызывающих раздор календаря, и все свои желания и молитвы шлют одному и тому же небу на четырёх разных церковных языках. А это различие, иногда видимое и открытое, иногда невидимое и вероломное, всегда похоже на ненависть, часто полностью тождественно ей.
Эту специфичную боснийскую ненависть нужно бы изучить и уничтожить, как дурную и глубоко укоренившуюся болезнь. И я верю, что иностранные учёные могли бы приезжать в Боснию, чтобы изучать ненависть, так же, как изучают проказу, если бы ненависть была бы точно так же признана таким же отдельным и классифицированным предметом изучения, как и проказа.
Я размышлял о том, чтобы и самому заняться изучением этой ненависти, и, анализируя её и вынося на свет дня, способствовать её уничтожению. Может быть, это и была моя обязанность, так как, хотя я по происхождению и иностранец, в этой стране я, как говорят, увидел "свет божий". Но после первых попыток и долгого размышления я увидел, что у меня нет ни способностей, ни сил для этого. От меня, как и от всех остальных, требовалось бы встать на какую-то одну сторону, чтобы быть ненавидимым и ненавидеть самому. А я этого не хотел и не умел сделать. Может, если так суждено, я бы и согласился пасть жертвой ненависти, но жить в ненависти и с ненавистью и быть частью её, этого я не могу. А в стране, как наша теперешняя Босния, тот, кто не умеет или, что ещё хуже и тяжелее, тот, кто сознательно не хочет ненавидеть, всегда отчасти чужак и выродок, а часто и мученик. Это касается и вас, урождённых боснийцев, а особенно чужеземца. И вот, одной из тех осенних ночей, слушая странную перекличку тех разномастных и разноголосых сараевских часов, я пришёл к мысли, что не могу остаться в своём втором отечестве — Боснии, да и не нужно мне в ней оставаться. Я не настолько наивен, чтобы искать по всему миру город, в котором нет ненависти. Нет, мне нужно только место, в котором я смогу жить и работать. Здесь я бы не смог.