— Так что… ничего нет? — Моя рука взлетает к шее, но кожи не касается, потому что я боюсь того, что могу почувствовать.
— Только твой медальон, ты, шизик, — ворчит Горошинка. — Ты думала, что потеряла его?
— Мой медальон? — Я задаю вопрос и понимаю, что ответ на него тут же ускользает от меня, но это точно что-то такое, что я уже знаю. Или почти знаю.
— Да, Луна! У тебя на шее только медальон, тот медальон, который нашел папа, когда мы разбирали мамины вещи. Он сказал, что этот медальон ей подарили на конфирмацию. И ты носила его с самых похорон! А теперь можно мне поспать?
— Да, — отзываюсь я, медленно выключаю свет, выхожу и закрываю за собой дверь. Итак, он существует, он на самом деле существует, медальон, который мама чуть не потеряла и который я ей вернула. Он у меня на шее, хотя до этого его там не было.
Это невозможно.
И все же это правда. И от нее никуда не деться.
Глава 10
Мои джинсы все так же валяются на полу. Я трясу их, пытаясь распутать, но у меня руки дрожат — монетки звякают, ударяясь о пол, помада падает и закатывается под диван. Я неуверенно лезу в задний карман и касаюсь краев фотографии моей мамы. Фотографии Рисс.
Я вытаскиваю ее и вижу знакомые слова, написанные карандашом на обратной стороне. Теперь они кажутся мне наполненными важным смыслом: «Двенадцатое июля тысяча девятьсот семьдесят седьмого года». Фото, сделанное через несколько дней после сегодняшнего и за день до того, как она покинула Бруклин и уехала с моим отцом.
Фото дрожит у меня в руке, когда я переворачиваю его под светом лампы. На маме тот самый медальон. Теперь я знаю, что он всегда был на этом снимке, и в то же время знаю и абсолютно уверена, что до этого момента на снимке, который я так любила, берегла и на который смотрела каждый день всю свою жизнь, не было никакого медальона. Я одинаково уверена и в том, и в этом.
Что-то произошло. Что-то невероятное, невозможное, необъяснимое! Что-то, благодаря чему все стало так, как стало. Подобрав мамин медальон в той фантазии — или чем там оно было, — я изменила прошлое, изменила реальность. И этого оказалось достаточно, чтобы изменить настоящее.
Этого не может быть.
Это невозможно.
Это просто бред.
И все же я не могу отделаться от мысли, которая уже сформировалась в сознании так честно и ясно, словно кто-то вывел ее крупными буквами прямо у меня перед глазами. Если это действительно возможно и я каким-то образом шагнула из одного времени в другое, а затем вернулась назад, значит, все, что, как я думала, знаю о времени и пространстве, все, что я знала б этом мире, — неправда.
Но этого не было. Этого не могло быть. Скорее всего, это просто очередной симптом, признак того, что с моим мозгом что-то случилось! Потому что представьте, просто представьте на секундочку, что я действительно вернулась в прошлое и одним крошечным жестом изменила будущее. Представьте, что это может значить. Я уже не думаю о том, что мне нужно выяснить, кто мой настоящий отец, это неважно: чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что это тот человек, который меня вырастил. Человек, которого я называю папой. Нет, теперь я думаю кое о чем получше, чем просто поиск ответов на свои вопросы.
Если я могла изменить прошлое и настоящее, значит, я могу сделать все, что угодно. Изменить ход истории. Могу помешать маме совершить нечто немыслимое, то, что травмировало ее на всю жизнь.
Я могу изменить эту жизнь. Могу спасти ее.
Могу вернуть ее к жизни.
Глава 11
Медальон все еще висит у меня на шее. Я чувствую его. А еще он есть на фотографии, я его вижу. И я помню тот день, день маминых похорон, когда папа отдал его мне. Я нашла папу в его кабинете, он сидел и смотрел в сад. Его лицо было пустым и безучастным, а черный похоронный костюм висел на нем мешком, как будто мама забрала с собой в могилу все папино содержимое.
— Машина приехала, — сказала я. Горошинка уже была в ней, сидела, сжавшись в комочек, за тонированными стеклами. Тогда я еще не знала, что она выпила кучу анальгетиков и запила их водкой из фляжки.
— Я знал, что ей иногда бывало плохо, — сказал папа, глядя в окно. Буйство цветочных красок и голубое небо отражались в стеклах его очков. — По-настоящему плохо… Да ты и сама знаешь.
Типичный папа. Он не стал вспоминать о тех неделях, в течение которых она вообще не вставала с постели. О тех долгих темных периодах, когда она не улыбалась и не смотрела на нас, просто запиралась в летнем домике и работала над проектами, которых мы никогда не видели, — мы просто терпеливо ждали, когда улыбка вернется на ее лицо.