Я был немного взволнован, немного смущен, немного опьянен прозрачной ясностью вечера и мыслью о соседке.
— Сядьте подле меня, — сказала она.
Я повиновался.
Она продолжала:
— Прочтите мне какие-нибудь стихи.
Я нашел, что это уж слишком. Я отказался. Она настаивала. Решительно, ей хотелось большей игры, всего оркестра чувств: от Луны до Рифмы. Я наконец уступил и на смех прочел ей прелестное стихотворение Луи Буйле[1], которое начинается так:
Я ожидал упреков. Ни единого. Она прошептала:
— Как это верно!
Я был ошеломлен. Да поняла ли она?
Нашу лодку незаметно принесло к берегу, под иву, которая ее и задержала. Я обнял свою спутницу за талию и осторожно коснулся губами ее шеи. Но она резко, с возмущением оттолкнула меня:
— Перестаньте! Какой вы грубый!
Я попробовал привлечь ее к себе. Она стала отбиваться, схватилась за ветви и чуть было не перевернула лодку. Я счел благоразумным прекратить эти попытки.
Она сказала:
— Скорей я сброшу вас в воду! Мне так приятно! Я мечтаю. Это так хорошо!
И добавила не без язвительности:
— Вы, видно, уже забыли стихи, которые только что читали?
Она была права. Я промолчал.
Она продолжала:
— Ну, гребите же!
И я вновь взялся за весла.
Ночь начинала казаться мне длинноватой, а мое положение нелепым.
Спутница спросила:
— Дадите мне обещание?
— Дам. Какое?
— Что будете вести себя тихо, прилично и скромно, если я вам позволю...
— Что? Говорите.
— Вот что. Мне хочется лечь на дно лодки, на спину, рядом с вами, и любоваться звездами.
Я воскликнул:
— Готов с радостью!
Она возразила:
— Вы меня не поняли. Мы ляжем рядом, но я запрещаю вам трогать меня, целовать... ну, словом... ласкать...
Я обещал.
Она заявила:
— Если вы хоть шелохнетесь, я опрокину лодку.
И вот мы лежим рядышком, вперив глаза в небо, отдавшись на волю течения. Слабые покачивания лодки баюкали нас. Легкие ночные звуки теперь явственно доходили к нам, на дно лодки, порою заставляя нас вздрагивать. И я чувствовал, как во мне растет странное, захватывающее волнение, безграничное умиление, нечто вроде потребности развести руки для объятия и распахнуть сердце для любви, отдать себя, отдать свои мысли, тело, жизнь, отдать кому-нибудь все свое существо.
Моя спутница прошептала, словно сквозь сон:
— Где мы? Куда мы плывем? Мне кажется, я уношусь от земли. Как приятно! Ах, если бы вы любили меня... чуточку!!!
Сердце мое забилось. Я не мог говорить: мне показалось, что я люблю ее. У меня уже не было грубого желания. Мне хорошо было вот так, рядом с нею, и этого мне было достаточно.
И мы долго-долго лежали, не шевелясь. Мы взялись за руки; восхитительная сила заворожила нас, сила неведомая, высшая, — целомудренное, глубокое, полное слияние наших существ, близких, принадлежащих друг другу без прикосновений! Что это было? Не знаю. Любовь, быть может?
Понемногу занимался день. Было три часа утра. Торжествующий свет медленно заливал все небо. Лодка на что-то натолкнулась. Я вскочил. Мы пристали к островку.
И я замер в восторге. Перед нами вся ширь неба светилась красным, розовым, лиловым и была усеяна пылающими облачками, похожими на клубы золотистого дыма. Река была пурпурной, а три домика на берегу, казалось, горели.
Я склонился к спутнице. Я хотел ей сказать: «Посмотрите». Но я умолк от изумления и не видел уже ничего, кроме нее. Она тоже была розовой, совсем розовой, словно слегка окрасилась цветом небес. Волосы ее были розовые, глаза розовые, зубы розовые, платье, кружева, улыбка — все было розовое. И мне действительно поверилось — так я обезумел, — что предо мною сама заря.
Она тихонько приподнялась, протягивая мне губы, а я приближался к ним, трепеща, теряя сознание, ясно чувствуя, что сейчас поцелую небеса, поцелую счастье, поцелую мечту, ставшую женщиной, поцелую воплотившийся идеал.
Но она сказала:
— У вас в волосах гусеница!
Вот чему она улыбалась!
Меня будто ударили обухом по голове. И мне сразу стало так грустно, словно я навеки утратил всякую надежду.
Вот и все, сударыня. Это ребячество, глупость, нелепость. Но с того дня мне кажется, что я уже никогда не полюблю. Впрочем, как знать?..
Молодой человек, на котором нашли это письмо, был вчера извлечен из Сены, между Буживалем и Марли. Услужливый лодочник, обыскавший его с целью установления личности, доставил эту записку.
1