Теперь представить мое положение. Молодой человек; переполняет ощущение силы. Хочется славы, немедленно, сейчас же, признания своих достоинств. Хочется, чтобы прямо на глазах стала осуществляться биография великого русского писателя, каких было немало. Хочется, чтобы Панаев с Некрасовым побежали, не знаю, к Солженицыну со словами: Александр Исаевич, новый Гоголь родился! Но вот незадача - Солженицын уже за границей, а вместо отсутствующего Некрасова генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев получает за роман Малая Земля очередную литературную премию, как первый писатель России. И это абсолютно никого не удивляет, в том числе меня, потому что все привыкли и живут двойной жизнью. Но не я. Не хотелось, жизнь-то одна, да еще короткая. То, что Советская власть - мыльный пузырь на костях и пулеметах - я знал давно и не сомневался, что в истории от нее не останется ничего. Когда? Когда рак свиснет. Никакого предчувствия никакой перестройки не было и в помине. Напротив, была уверенность, что эти миражи надолго, тысячелетний рейх, никак не меньше. Значит, со славой надо повременить и жить так, чтобы после тебя что-то осталось. Но как, но с кем? Не с кем, буду жить один. Я долгое время не сомневался, что я один такой во всей стране. Понятное дело, будь я не математик, а гуманитарий - иллюзия бы развеялась. Кстати говоря, я тоже, как и ты, при всей своей самоуверенности, не знал вещей довольно-таки очевидных, почти ничего не ведал о неофициальной культуре, и был уверен, что все сопротивление ограничивается десятью диссидентами, пятеро из которых сидят по лагерям, а пятеро оставшихся выпускают Хронику текущих событий, о которой я слышал по передачам радио Свобода. А потом с помощью твоего КГБ они меняются местами.
Официальных советских писателей я презирал, зная не только о том, какую роль сыграла литература в становлении нашего родного с тобой советского тоталитарного режима. Хотя именно изящная словесность придала этому ужу с ежом комплиментарную форму, способную быть распознанной душой простого человека, как исполнившаяся мечта. Не будь советской литературы - режим остался бы угловатым конгломератом концлагерей с собаками и охранниками, тюрем, где людей берут на излом, армий стукачей и системой профсоюзных, советских, а также партийных организаций. А это такой товар, который продать сложно даже при известном товарном дефиците на советском рынке. Следовательно, самую мерзкую упаковочную работу по продаже идеологического товара с лейблом Самое гуманное в мире государство рабочих и крестьян или Я другой такой страны не знаю, вместе с промывкой мозгов и настройкой их на волну искренности и задушевности, выполняли те самые инженеры человеческих душ, которые выстроили свою иерархию: наверху литература, именуемая секретарской, ибо это литература секретарей Союза советских писателей; чуть ниже - разные главные редакторы, цензоры и инструкторы райкомов, часто из бывших писателей: еще ниже те, кто продает себя легко, с песней, водкой, размахом и широтой; а уже в самом низу те, кому продаваться стыдно, не хочется, просто в лом, но если хоть что-нибудь из себя не продашь - не быть тебе членом Союза писателей никогда. А ведь хочется, потому что вокруг море разливанное тех, кто готов продать что угодно, когда угодно и где угодно, но у них не берут ничего, потому как, говорят, таланта нету. А еще дальше - просто Тихий океан читателей, которые выписывают подряд сразу два, три, четыре толстых журнала, коих в обыкновенной библиотеке можно взять, только записавшись в очередь в синюю ученическую тетрадку, и все затем, чтобы, фильтруя этот базар, выловить какого-нибудь неглупого и талантливого из Красноярска, про которого можно шептать - и как это напечатали, ума не приложу, как вы думаете, это к чему? У меня что-то дребезжит в этом абзаце, но просто захотелось сказать попроще, виноват.
В любом случае, ты уж поверь, мне в эту литературу не хотелось. О, я знаю, что ригоризм и максимализм не имеют прямого отношения к таланту. Но, если захочешь, запроси у своих референтов справку на тех писателей, которые сегодня признаны, скажем так - и у нас, и не у нас. И, думаю, ты не встретишь там советских двугорбых верблюдов типа От Ильича до Ильича, а то, что среди людей, находившихся до начала перестройки в упорной оппозиции к режиму, окажется некоторое число тех, кто, стесняясь и мучаясь, пытался договориться с советской властью, то это и есть та дельта, та, скажем, узкая калитка, через которую творческий человек протискивается в будущее. Стесняясь и мучаясь. Это я к тому, чтобы ты понял, что в нашей слишком большой стране жили, живут и будут жить люди с разными культурными предпочтениями. И те, кто твердят, как кукушки, о своем патриотизме и находятся на социальном верху, для того и твердят; и те, кто обитают почти на самом дне и, кроме патриотизма, благодаря пропаганде, не имеют ничего. И те, кто ничего не говорят о своем долге перед родиной, просто живут, хотя ощущают себя порой чужими на этом празднике бесчестной жизни, но зато никогда не изменят себе, по крайней мере, до сих пор не изменили. И в этом тоже есть толк, если, конечно, прав один австрийский писатель, написавший роман про человека без свойств.
Я же писал, писал, почти без остановки, читал, опять писал и переписывал; вокруг, как водится, были друзья, у тебя тоже были друзья всегда, ты знаешь, что это такое. Если ты думаешь, что в этих обстоятельствах я писал какую-то антисоветчину, то вообще-то… да. То есть я собирался написать - нет, но потому вспомнил о тех двух ответах, что я получил от двух наиболее либеральных советских журналов, куда года через три, по совету одного знакомого, послал по рассказу. В одном журнале рецензентом был человек интеллигентный, и он изобразил мне ужа на сковородке, то есть сказал - стеснительное нет, сквозь которое рокотало подмигивающее всеми фибрами души и стиля да. А в другом, кажется, в Юности, коротко и строго объяснили мне мою идеологическую неграмотность, слово антисоветский употреблено не было, но по испуганно-официальному тону было понятно, что даже этот, на мой взгляд, вполне невинный рассказ - на грани. Однако на самом деле никакой установки, чтобы писать заведомо запрещенное - не было. А что было? Было желание написать так и то, чтобы это оказалось интересным и после того, когда все кончится. Потом об этом жанре иронически говорили - нетленка, ну да - то, что в огне времени не горит, и в реке забвения не тонет. Кстати говоря, все то, что я тогда писал - я так и не опубликовал, даже когда стало возможно, потому что для нетленки - нужна соответствующая тоталитарная акустика. Правда, последнее время стал подумывать, чтобы опубликовать что-либо из написанного в 70-е годы, опять возвращается злободневность, и не без твоего, кстати, участия.
А в обычной жизни я был, что называется, настоящим разведчиком. То есть никому, чем занимаюсь, не рассказывал. Какой там писатель - ничего подобного, я был экскурсоводом, потом - библиотекарем, но о том, что пишу - знали только самые близкие. Да, еще - чуть не забыл. Это то, что нас сближает, хотя для богемы совершенно нехарактерно. Ведь я не только писал, читал, пил с друзьями портвейн под сладостные разговоры обо всем, но и тренировался. Сначала десять лет культуризма, потом семь лет - каратэ. Сегодня все кончилось, но, оглядываясь назад, мне не жалко ни одного из тысяч часов, что я провел на тренировках. Конечно, отчасти это было продолжение начавшегося еще в детстве и чему самое точное слово - страх. Ведь мы с тобой, Володя, очень испугались, затем, правда, испугались страха и, чтобы его перебороть, занялись восточными единоборствами. То есть стали готовиться к смертельному поединку. Помню, мне мой тренер говорил - первая заповедь: избегай поединка пока только можно, вторая заповедь - если начал, то никогда не бей в полсилы. Но если бы ты видел меня - даже без каратэ я ударю так, что мало не покажется. И одна мысль: главное не убить. Хотя с другой стороны, это как зонтик и дождь, чем лучше к поединку готов, тем меньше вероятности, что он произойдет. А произойдет тогда, когда не будешь готов совсем. Иначе говоря, я всю жизнь готовился к повторению того, что случилось со мной в двенадцать лет, когда местная шпана избивала меня, а я ничего не мог поделать. То есть делал, но меня все равно избивали. Я этого не забуду никогда, хотя не испытывал и не испытываю к тем, кто это делал, никакой ненависти. Так, природное явление. Типа шторма или землетрясения. Я был не готов, поэтому теперь готов всегда. Или почти всегда. Так ли у тебя или иначе?