Со стороны я кажусь уверенной и позитивной, но испытываю беспокойство из-за своих возможных ошибок в одежде, речи и поведении. Например, всегда ношу с собой запасные колготки…
Ульяна, 24 года
Иногда что-то похожее мелькает в личных вопросах, которые слушатели задают в коридоре после лекции или семинара. Времени мало, настоящей консультации человек не хочет, но спросить ему важно.
Поэтому он проделывает то же, что многие наши авторы: придает вопросу «понятность» и законченность: я воспитываю сына так-то, я прав? Меня мама раздражает, это от дефицита безусловной любви? Не могу простить, значит, личностно не расту? При этом, если ему или ей – не дай Бог! – ответить так же определенно, человек чувствует себя скверно, как будто его отвергли, унизили. Чем? Тем, что на нарисованную картинку (вроде дорожного знака или вырезанного из бумаги силуэта) на полном серьезе отвечают с такой же степенью упрощения. Тем самым человеку говорят: «Ты такой же, как твое сообщение». А он попал в рамки условного жанра «вопрос психологу» и честно пытается в них уложиться. Иногда я даже думаю, что эти вопросы после лекции – своего рода бессознательные провокации, «проверка на вшивость». Когда спрашивают в такой форме, форме надо не поверить. Более того, не поверить – но признать ее право на существование.
Когда вопрос – «дорожный знак» (телеграмма, открытка, плакат), он по определению уплощен и интересным быть не может. Интересно то, что за ним, где-то там, далеко и глубоко. Но ситуация такова, что этого почти не видно, можно только верить, что это там есть. Я верю. И так же, как и с нашими письмами, у меня очень мало времени и нет возможности помочь человеку самому перейти на другой язык. Мне-то показали вот этот «дорожный знак», да еще в маленькое окошечко, на ходу, между делом.
И мне важно как-то сказать, что да, я понимаю: сейчас, в этой ситуации, ты не можешь сказать ничего другого, но я догадываюсь, что эта «открытка» и твои истинные вопросы – не одно и то же. И, если подумать о том, чего напрямую сказано не было, то я спросила бы вот о чем… Кажущееся простым, как грабли, письмо – это тоже поневоле мифологизированное сообщение, которое нужно хоть чуть-чуть «развернуть обратно» к живой, спутанной, нескладной душевной жизни, которая, может быть, за ним есть. Может быть. Мы не знаем наверняка.
С осторожностью предположу, что для авторов некоторых писем язык открытки – единственный им доступный язык: смотрят же люди телевизор, и ничего! Для описания отношений и эмоций существует некоторое количество штампов, это удобно и создает иллюзию разговора. Много лет назад дети в школе писали в тетрадочках под диктовку: «Словарь зимы: пушистый иней, искрящийся снег, трескучий мороз» – и так далее. Потом из этого набора надо было собрать описание зимнего пейзажа. Если такие штуки проделывать систематически, пейзаж можно вообще перестать видеть, он даже мешает. Набор штампов в нашем случае всегда где-то рядом, как будто и наших авторов учили описывать отношения или душевное состояние такими вот готовыми трафаретными формами: телевизионная имитация живого поработала на славу. Но, во-первых, у меня есть восхитительная возможность выбирать письма. А во-вторых, я отвечаю не автору, а с его помощью и с его подачи – всем-всем-всем. И в полном согласии со своим профессиональным и человеческим убеждением говорю: да, открытки существуют, но с живыми людьми не стоит говорить на этом языке, потому что у нас с ними может быть и другой. А сложившийся способ изъясняться мы примем как неизбежность, как условие задачи. Уж так случилось, что на нашем «вокзале» разговаривают вот так, но не будем огорчаться по этому поводу. Полное имя открытки когда-то звучало как «открытое письмо» – и это как раз наш случай.
На реальной консультации человек часто говорит: «Я вот шел и думал, что я скажу – но скажу другое». Потому что он уже здесь, возник контакт, и мы сели, и у нас полтора часа: заготовка-открытка быстро переворачивается текстом вниз. Нет смысла ее зачитывать, когда мы оба здесь. Человек пришел в частное, камерное, слушающее, внимательное пространство.
Но почта журнала – пространство публичное. Все публичные пространства – хор ли, вокзал ли, журнал ли – заведомо упорядочены, ими кто-то управляет. Здесь есть свои условности, которые по умолчанию принимают и те, кто пишет письма, и я, и те, кто читает журнал. (Читает, скорее всего, в метро или в парикмахерской, а не под лампой с зеленым библиотечным абажуром – если вообще берет в руки бумажное издание.) И читателя не смущает реклама тапочек через три страницы после вдумчивого разговора о механизмах сновидений или семейных тайнах. И даже если смущает, он привык и все понимает: это еще одна условность, таковы правила игры.