Умолкнувший от сердечного волнения отец Геннадий увидел, что его слушатель сидит, и не то, чтобы плачет, а как-то по-чудному, точно он подавился костью или чем-нибудь другим, поминутно икает, похожий этим своим иканьем (ик! ик! ик!) на птицу-дергача, «дергающего» где-нибудь поутру, на зорьке, во ржи.
— «По-о-о… по-о-о-мнишь ли, говорит, мой ве-е-рный слуга, — ик! ик! ик! — как ты ездил со мною?!» Господи, царю небесный, да как же мне не помнить-то?! — воскликнул он. — Владычица, кому же помнить, коли не мне?! Ба-а-а-тюшка! Завтра праздник у нас великий, престол. Желаю я и прошу отслужить посля божественные литургии благодарственное святителю и чудотворцу Николаю молебствие о драгоценном здравии болярина нашего, изгнанного врагами престола и церкви из-под своей крыши.
Отец Геннадий опять, как и давеча, прочистил глотку кашлем и приступил к чтению:
— «Отец Геннадий (жив ли он?), как он купно со мною, с тобой и с церковным старостой Егором (поклонись ему от меня, если жив) в великую пятницу, на страстной неделе, при стечении в нашем храме всех православных моих крестьян обносили мы вокруг престола плащаницу, божественное тело христово? Я плачу, Харламп, вспоминая это! А не осквернили ли, не уничтожили ли памятники, стоящие на могилах моих родителей и предков? Помни, Харламп, они для меня дороги! Не вырубают ли мой парк? Сохранен ли вами мой лес? Скажи, Харламп, и объяви на сходке слова мои моим верным и, знаю я, любящим меня крестьянам, чтобы они до моего приезда берегли бы его, а землею моею можете пользоваться, распахивать ее, снимать покосы; я думаю, по приезде моем подарить ее вам в полное ваше владение. Относительно этого я и графиня решили в вашу пользу.
Прощай, Харламп, или, вернее, до свиданья! Скажи, повторяю, всем моим верным крестьянам, что они не забыты мною. Граф Анатолий Викторович Орлов-Соколов».
— Батюшка, отец наш, дай тебе господи доброго здоровья! — всхлипывая, заговорил Харламп. — Не забыл нас. Землю, говорит, подарю в полное владение. А мы-то здесь, сукины сыны, чем его отблагодарим?
И еще раз попросив отслужить у себя в избе молебен, осторожно, как чудотворную икону, принял от попа письмо и пошел домой.
III
Это был уже не тот Харламп Василич, которого дразнили ребятишки «гужоед графский», а совсем другой, похожий на петуха, побившего в кровь своего противника: шел он с гордо поднятой головой.
Как раз проходить пришлось мимо той избы, где росла развесистая липа, на суку которой висела доска. Звоня в нее, сюда, под липу, мужиков на сходку собирали. А на заваленке избы, против липы, постоянно кто-нибудь сидел, ибо это было какое-то особенно излюбленное жителями «спокон веку» место.
На заваленке этой и теперь сидели четверо почтенных, бородатых «бывших людей», споривших о том, как прежде справляли Миколу и как его справляют теперь.
Увидя подходившего к ним (миновать было нельзя) Харлампа Василича, они замолчали; когда же он подошел, один из них, сидевший с краю, в рубашке без пояса и в валеных сапогах, спросил:
— Откеда бог несет, Харламп да Василич? Далече ли путешествовал?
— К священнику ходил.
— Зачем?
— Да письмо вот получил. Читать ходил.
— Кто же это тебе прислал-то? Чудно!
— От графа письмо, ит его сиятельсхва.
— От какого графа?
— Гм! От какого! Какой у нас граф? Один — Анатолий Викторыч; От него. Помолебствовать, православные, надо. Водоосвящение сделать. Говорите, слава богу.
— Да ты, чудак человек, про кого это?
— Да опять же все про графа! Не верите? И верно: чудо-чудное! Вот оно, письмо-то! Нате, глядите! Кто грамотный-то? Митрий, ты словно баловался, знаешь?
— Ничего я не смыслю, — ответил Митрий. — Ну тебя к лешему и с письмом-то! Попадешь еще из-за тебя. Какой такой граф тебе письма шлет? Об чем ему писать-то тебе? Станет он с тобой, с дерьмом, знаться!
— Кто, может, и дерьмо, а мы вот получили, — гордо выпячивая живот, ответил Харламп Василич. — Говорите, говорю, слава богу! Пишет в письме: «приеду, землю вам подарю мою в полное владение».
— Что же это он, окромя тебя, никому не пишет? — спросил один из стариков.
— Дык что же ты, аль забыл, кто я у него был-то? Чудак, ей-богу! Я у него двадцать лет выжил. Можно сказать, правая рука был, и сейчас бы жил, кабы не эти дьявола-то с ривалюцией! Ваньку-то покойника у меня кто крестил? Он! Кум он мне родной, а ты тявкаешь. Приеду, говорит, скоро. Как думаете, православные, насчет этого? Что нам делать? Как готовиться и какой мы ему ответ дадим за все наше похабство? Приедет, по головке кое-кого не погладит. Не верится, ей-богу! Каку господь к великому дню, к празднику, нечаянную радость послал нам! Дождались! Слава тебе, создателю! Я постоянно говорил: православные, бросьте вольничать! Нешто мыслимо нам, дьяволам серым, без благородных людей. Они наши отцы, а мы дети. В священном вон в писании — и то сказано: «повинуйтеся и покоряйтеся»? А кому покоряйтеся? Знамо, не нашему брату, сволочи, — а «болярам». Ты, скажем, подох, умер, тебя отпевать станут. Что священник поет? «Упокой господи, новопреставленного раба твоего Митрия», а, скажем (не дай бог), граф представится. Об нем как? Об нем: «Упокой, господи, болярина Анатолия». Понял? Заметь: разница какая! Подумай головой-то! Не знаю, как и быть, православные, что делать? Очумел, ей-богу, от нечаянной радости!