Была она ростом выше среднего; с теми плавными без излишеств телесными чертами, которые свойственны совсем еще молодым женщинам. У нее были светлые русые волосы. Не длинные и не короткие. Челка, которую она привычно смахивала со лба, аккуратный подбородок, тонкие губы и брови, а еще взгляд, в котором была гордость и еще что-то…
Ее имя я угадал. Сам. Когда только еще смотрел на нее. Чуть дольше и я бы безошибочно произнес его вслух, но оно слетело чуть раньше с чужих губ, вплетенное в девичью речь, смысла которой уже нельзя вспомнить. Сказать к слову, я иногда, только посмотрев, могу с достоверностью сказать, как зовут человека, если, конечно, это обычное имя. Ну а она оказалось Леной. Отчего раньше я не замечал ее?
И как я говорил, нет однозначности в том, сам ли я выбрал момент. Скорее, я незаметно для себя приготовился к этому, стал благодатной почвой. Пылинки, висевшие вокруг меня, повинуясь постепенному незримому сквозняку, срывались со своих мест и, увлекаемые потоком, стремились к его исходу. Я лишь ощутил дуновение, для которого был открыт. И вместе с тем я сам сделал себе крохотный искусный надрез, искусственный, как при операции. При всей готовности и благодатности все же я самолично отворял себе кровь, а без этого она не могла изливаться, чтобы уносить с густым струением злых духов, оставляя взамен особое облегчение, немножко бледности и легкое головокружительное онемение в теле. Однако я только все запутываю и незачем столько останавливаться на этом. Во всяком случае, главная мысль еще впереди, и надо поберечь силы.
Лена. Моя Леночка. Ей почти удалось перевернуть мой мир. И даже, может быть, это у нее действительно получилось. И уж точно ей удалось перевернуть все мои мысли – мыслимые и немыслимые, вольные или случайные.
Следовало выйти из комнаты, посмотреть вправо – туда уходил почти во всю длину общажный коридор со множеством дверей, из которых то и дело кто-то появлялся, облаченный в халат и тапки на розовый или голубой носочек. Затем налево, где через десяток метров коридор упирался своим противоположным концом в окно. Прислушаться к голосам и звукам ужина на кухне, которая была тут рядом, и двинуться в маленькое волнительное путешествие. Сначала поравняться с оживленной кухней и почти сразу повернуться к ней спиной и начать подниматься по лестнице вверх, вдоль стены, что от пола выкрашена желтой краской, а с середины – белой оставляющей следы известью.
И потом продолжать путь неспешно (что сейчас я и делаю в мысленной тишине), рассматривая каждую каменную ступень с покатым смотрящим вверх уголком, со сбегающими по ее краям вниз коричневыми полосками. Восемь возносящих шажков и девятый – площадка перед следующей лестницей, где следует сделать поворот, окинуть с высоты только что пройденное и, взявшись за раскачивающиеся перила – железные прутья с длящимся куском дерева поверх, – взойти, наконец, этажом выше, столкнувшись с точно такой же оживленной кухней-кубовой, какую только что оставил внизу. И чтобы достигнуть цели путешествия, следовало свернуть перед ней налево, к такому же окну и, отсчитав три двери, затрепетать перед четвертой, за которой жила она вместе с соседкой – высокой брюнеткой с темными, как эти окна, глазами.
В самом начале (когда Бог еще не сотворил чего-то) я не обращал на Лену никакого внимания. Ведь очень маловероятно, что я не встречал ее в на самом деле крохотном студенческом пространстве – в общежитии, на парах, в коридорах кафедр. Все до тех пор, пока во мне не начал разворачиваться мой и только мне понятный бунт.
И впервые я увидел ее, когда почти случайно (быть может, хотел кому-то что-то занести или наоборот попросить) зашел в ту часть второго этажа, где она жила, повседневностью переплетенная с десятком своих соседей. Я не любил второго этажа из-за внешнего впечатления: два противоположных друг другу ряда синих и зеленых дверей. От сочетания их и стен мне становилось не посебе, я хотел поскорее уйти, а случайно выходившие люди – все как один незнакомые – дополняли неприятного тревожного чувства. Я не любил все этажи, кроме своего, первого; но второй – пуще остальных. Поэтому для меня удивительно, что я оказался там. Хотя, все же, это не так все важно, от того что не внешние стечения определяли звуки моих скрипок, а наоборот: решенное искало эти самые стечения и поводы, чтобы в них вцепиться.
Сидя на корточках в растворенном проеме, пропускавшем наружу их комнату, она заканчивала уборку, протирая сырой тряпкой перед самым входом, когда я там появился. В ней была терпеливая обязанность и облегчение от того, что эта необходимость почти завершилась. Она не любила делать уборку, ей не нравилось запустение и пыль – второе одерживало верх, но первое, естественно, покрывало движения нудной позолотой, которая чем дальше, тем сильнее мешала дышать ее мягкой коже. Это было в ней, в ее качавшихся противоположно движениям руки коленях, в устремленном вниз маленьком подбородке, во взгляде, в изгибе спины. Это было начало! Первый день сотворения мира начинался этими мгновениями, но тогда я конечно же не сразу понял, что произошло.