Ее рот искривился в легкой естественной для ее лица гримасе. А все ее выражение вот-вот готово было исторгнуть какое-то презрение в мою сторону. Где-то в ее глубину когда-то вселился сам черт, густая и дикая поросль которого пятнами проступала, выдавая его, на славной женской коже в виде бровей, бегущих в узор черных волосков на предплечьях, в легких, но так заметных усиках над верхней губой. И хоть я порою даже и по дружески общался одно время с ней по воле некоторых учебных обстоятельств, и даже пару раз просто заходил к ней и ее подружке под предлогом лекционной тетрадки, Галя осталась даже спустя долгое время у меня в памяти черной ведьмой, в которую непременно следует вбить осиновый кол.
Я хмыкнул ей в ответ.
Следом вошел Павел. Его ручищи, шея, густая щетина и некоторые черты лица вкупе с общей телесной крепостью делали его похожим на неандертальца, которых обычно рисуют в учебниках. Он был председателем студенческого комитета – структура в некоторых вопросах весьма властная. Павел был честолюбив и весьма жаждущ до управления, понимая во власти наслаждение как человек ощущающий в себе способности к властвованию. С ним непосредственно не любили спорить даже самые горлопастые, его единогласно переизбирали председателем остальные члены студкома, не видя ему альтернативы. Переизбирали по праву. Он вроде и не был умен, однако говорил всегда такие вещи, с которыми все, за очень редким исключением, соглашались. Он выполнял непосредственные поручения руководства факультета и Университета, участвовал в создании и утверждении маленьких общежитских законов, а также следил за их исполнением среди студентов общежития. Курить вне курительных специальных комнат строго запрещалось. Это был закон, категорический императив. Сам он не курил никогда и долгое время занимался то ли борьбой, то ли боксом.
– Что тут такое!? – прогудел он, увидав меня с тлеющей сигаретой.
Я смолчал. Галя уже включила воду в раковине и, ручаюсь, не без некоторого удовольствия и интереса краем темного глаза следила за всем, что начинало происходить, брякая крохотной кастрюлькой.
– Я говорю, что такое?! – его голос огрубел еще больше.
Взгляд его был продолжением его же тела – тяжелый и без тени какого-то сомнения, уверенный, гневный.
– Курилку для чего вам сделали? Почему ты тут куришь!? – начал раздражаться он, видя, как я нахожусь перед ним.
Он совершенно не остерегался говорить громко, совершенно не чувствовал какого-то хоть волнения, он был прав. Я смотрел на его оголенные до локтей ручищи, на эту манеру говорить, на его неотесанную «неподвижность», которая зрила во мне нарушителя. Наверное, я улыбнулся, наверное, жалко. По правде сказать, я испугался его. Даже не его самого, а того, как он говорил и смотрел, всей этой громкости. Ведь еще мгновение назад я помышлял совершенно об ином, рассматривая «цветок».
Я стал что-то говорить, словно оправдываясь, как-то мало владея собой. Я пытался тушить сигарету прямо руками, и сам весь вдруг залился густой краснотою. Невыносимой и чудовищной. Я пытался, глупейшим образом, улыбаться – словно все шутка, ощущая в себе окончательное малодушие. Я был в западне – чтобы выйти, следовало пройти мимо него.
– Еще раз увижу!… – нисколько не щадя, продолжал он даже не отчитывать, а просто ругать меня, раздавливать своей тенью, своей манерой говорить.
Я же весь горел. На его голос или случайно вышли двое знакомых, с которыми часто играли в теннис. И потом Лена. Галя вставила несколько слов. Не то насмешливых, не то даже успокаивающих моего палача. Они упали, как ядовитые капли, а сама она вышла. Блеснули дужки очков и ослепили меня…
А он просто съедал меня с потрохами. Не от душевной вовсе злости, а по привычке. Я даже думаю, что знай он, что творится со мной, то враз бы остановился, наверное. Однако он и не догадывался, потому что я походил на совершенно обычного человека.
Видя, что урок усвоен, он не стал мешать моему бегству. Я не бежал в прямом смысле, но речь идет именно о бегстве, как о спасении. Он даже посторонился, выпуская меня. Перед глазами моими замаячили те несколько шагов, после которых обещалось хоть какое-то избавление. Но его «неподвижность» была как омут, в котором скрывалось нечто дурное и незримое, намерений которого я не знал. Словно там было чудовище.
И оно не преминуло выскочить на меня, когда в ту самую пиковую секунду я был ближе всего: Павел вскользь, но тяжело, отвесил мне подзатыльник, как деревянному болвану. Я дернул от его удара головой и вмиг обернулся, глядя в лицо свершившемуся оскорблению. Во мне блеснуло негодование. Невольное, в первое мгновение.