Закрыв лицо рукой (и позабыв, где другая), словно закрываясь от яркого света, я был похож на жука, который блаженно замер, притворяясь мертвым. Я притворялся мертвецки пьяным. И хоть так оно и было, но я жил – в том смысле, что, несмотря на срывавшуюся карусель, слышал и понимал все. Тело окончательно пропитывалось и отравлялось зачатками похмелья, но была какая-то часть моего разумения, на которую спирт совершенно не подействовал – вот она то и подмечала все, бодрствуя во мне.
Откуда-то сверху до меня, лежащего на дне, долетал время от времени его голос. Я чувствовал его прикосновения, до которых мне не было, в общем, никакого дела. Он не пытался ничего делать, ни о чем не задумывался, а просто наслаждался в полутьме моим присутствием и какими-то своими приятными мыслями, лишенными скабрезности. И если бы я мог отстраниться от всей той гнусности, в которой пребывал, то, хотя бы отчасти, самую крохотную малость, я должен признать, что прикосновения его руки были приятны. Но это и есть особенно мерзко. Омерзительно!
– Тебе не было со мной противно? – спросил он, словно предполагая, а может, и видя мое состояние.
Я все так же лежал, закрывшись рукой.
– Нет.
Не захотелось его обидеть или по какой-то еще причине я слукавил. Упавший с темного неба на землю, я думал о том, что никогда больше сюда не приду и забуду этого человека; и еще о том, что все не так.
– Какая гладкая у тебя кожа…
– М-м, – едва слышно отозвался я.
Иногда я специально не отвечал на его тихие вопросы. Начинало мутить от его интонаций. От того, что он был всецело мною поглощен.
– У тебя красивое тело, – сказал он, продолжая ваять мое левое плечо.
Я едва удержался от гримасы по поводу такой отвратительности. Однако на один процент из ста – я принял это как должное! Черт возьми! – я начинал раздваиваться уже физически и перетекал из одного в противоположное уже в материальном мире, а не в мысленном! Я бы назвал его слова ложью, однако быть или примиряться к оси чьего-либо мира – всегда блаженство! Даже если это мир неясно страдающего бисексуалиста, ожидающего каких-то малостей. На какой-то оторванный от вечности миг я был вплетен в его неозвученные вслух мечты, в его заботливое будущее. Все это читалось на его лице, которого я не видел и на которое не хотел смотреть. Все это было чуждым, но все это было вокруг меня.
– Мы встретимся еще?
Глаза его скользили по моему животу, ногам.
– Не знаю – честно признался мой голос.
– Этого я и боюсь, – произнес он и снова спросил про то, было ли мне неприятно, на что я снова соврал, а точнее слукавил. Уже давно была ночь. Я отключился.
И еще через какое-то время он стал собираться. Блеснуло избавление.
Видимо, окинув меня взглядом, он некоторое время все не решался нарушить мою тяжелую хмельную полудрему. Поднять меня сейчас было невозможно и жестоко. Он колебался. Я слышал, как он замер, размышляя над этим. Я даже ощутил его нежные мысли.
В ответ на мое бубнение он легко согласился на то, чтобы я остался здесь. Я сказал, что положу ключ под коврик, когда буду уходить.
Его шаги вокруг, мое вымышленное имя, которое он принял за чистую монету; объяснения того, что «ключ вот здесь, на углу стола, на краешке, совсем рядом», и потом, как пик всей этой возни, – дверь, лязг которой, резанув по воздуху, разом отсек все звуки. От ее грохота содрогнулись стены. И почти сразу стихли его спешащие вниз шаги. Настала тишина, от которой я незаметно уснул. Перед тем я успел подумать, что он доверяет мне. Однако моему разочарованному демону он был уже не нужен и также противен, как и мне.
Спустя несколько часов, в десять утра (не знаю где, но я точно посмотрел на время), препротивно и громко задребезжал дверной звонок, который выковырнул меня, как орех, из плотной сонной скорлупы. С болью открывая глаза, я приподнял тяжелую голову и посмотрел на темнеющий коридор. Уже рассвело и в комнате было ясно.
Звонок вскоре повторился. И я был абсолютно уверен, что это он. Сердце неприятно заколотилось. Я думал о том, что он знает, что я еще здесь. Ощутив досаду от того, что уснул, вместо того, чтобы немедленно уйти, я однако сообразил, что ключ у меня и внутрь ему не попасть. Вскоре он снова ушел.
Спустя еще минут пять, я сел. На торчавшую из пола бутылку было невозможно смотреть. Ее грани добавляли тошноту. Я не шевелился.
«Как не кстати похмелье!» – подумал я, совершенно не умеющий пить.
Побуждаемый мыслью поскорее исчезнуть, я все же встал и голый, негромко шлепая по полу, дошел до ванны. Вид раковины едва не спровоцировал рвоту. С трудом помочившись – тягостные минуты мешались с невозможностью хоть сколько-то находиться в одном положении – я включил воду и сполоснул лицо. Вода была нежной и прохладной. Прополоскал рот, словно росой. И затем еще какое-то время, то и дело ощущая дрожь, сидел на краю белой ванны и слушал всплески падающего ручейка, убегавшего сквозь крестик водостока, понимая, что это может продолжаться бесконечно долго.