Однако отчисление и весь последующий ад отвлекли меня от другого. Я стал похож просто на студента-неудачника. То есть мне был присвоен биологический вид, классификация, и некоторые даже сочувствовали мне.
Мамина одержимость дала результат. Я был восстановлен. Оформив академический отпуск, она увезла меня прочь из Города, в нашу маленькую спокойную глушь, из которой я смогу потом вернуться обратно. Ожить. Когда-нибудь, через шесть-восемь месяцев, – в виде яблочного огрызка со следами материных зубов. Но все же – будто воскреснуть.
Признаюсь, что я малодушно решил еще, что вернусь исцелившийся. Я уезжал на полгода, и я думал об этом. Конечно, тщетно. Опухоль осталась во мне и все продолжала исторгать во вне – то есть в меня же – особый темно-млечный гормон, похожий на ртуть и на серебро. Не смотря ни на что, я оставался бессилен. И копался в себе и не мог понять, где упустил момент. И когда появилась самая первая, еще, может, и незаметная раковая клетка. Досуг не успокоил мою властную тень, а напротив – безделье и тишина наплодили мыслей, которые принялись осаждать меня. Всякая борьба с собой только больше уничтожала меня своей невозможностью. Я во второй раз согласился.
Я ищу и не могу найти того, за что могу себя упрекнуть. Я истязаю себя уничижением, душа моя не находит места, но я не вижу своей вины. Я ее ощущаю и вместе с тем не могу сказать, в чем она заключена.
5.
Сновидения
Бисквитный кусок торта. Он как гора для крошек у его подножия. Кажется, они все удивлены, и лежат, пооткрыв рты, прямо на красных купальницах с изумрудными воротничками, которых на тарелке три. Продолговатый кубик желтого ананаса, сносно играющий роль одного из лепестков уродливой ромашки с вишней в центре, несмотря на всю мою аккуратность был отлучен от своего места – столь же продолговатой ложбинки – и теперь отчаянно висит на тонком желейном лоскутке, отчаянный, заключая в своем хрустнувшем тельце уже совершенно другой вкус. От этой истины мне делается тоскливо.
Одиночество, между прочим, есть величайшее обращенное к человечеству изобретение, или правильнее сказать допущение, пестующее его, человековое благо и покой. (Я вновь, с опозданием, постигаю постигнутое. Просто мне никто и никогда этого не говорил.) Не говорил, что тоска, прежде всего, людей сближает, делает не столь критичными. От нее, в том числе, мы кого-нибудь любим, прощая недостатки. Будь Бог чуть несмышленей, или будь его интуиция чуть беднее и не так прозорлива, и сотвори он человека самодостаточного – и какая-нибудь пара-тройка сотен лет была бы пределом жизни, за которым Бог начал бы новую попытку, сделавшись печальнее от пережитого неуспеха. И вообще кто он такой? Тот, у кого вселенская сила, или тот, кто может все предусмотреть? Вдруг нас придумал один, создал другой , а молимся мы третьему?! Я не готов об этом рассуждать.
Меня навязчиво, в который раз, посещает чувство, что мне не достает каких-то механизмов. И будто в этом все дело. Я не самодостаточен. Нет, потому что слышу и ощущаю, как во мне горит последнее топливо, черная нефть, от которой, если ее много, горит даже снег. И вместе с тем я не могу никого обнять; да и как-будто не хочу, хоть мне и нужен встречный ветер. Будь я сам по себе, как огненный ядерный шар, то я бы вбирал не напрасно воздух, испуская жар и свет; пусть даже в таком случае я бы не породил никогда себе подобного, в смысле – человека. И род бы мой пресекся все равно. Однако, никакого света, я остановлюсь гораздо раньше – с последней каплей тягучей маслянистой души. И ткни в этот предпоследний момент меня ножом – из раны, боюсь, вытечет удивительно мало крови.
Со следующей осени я снова начал учиться. Мне даже показалось, что я счастлив. Хотя, в общем, так и было на самом деле. Я чувствовал себя легко. Над головой постоянно витали переполненные свежим воздухом радужные пузыри. Время от времени они беззвучно лопались, осыпая меня снежинками, которые я блаженно вдыхал, чувствуя, как они тают на самом дне моих легких, ласкаемых дымом дорогих «light» сигарет. Мне было снова все прощено. Скакнув, секундомер побежал дальше, сбросив с моих плеч горы. Вокруг были приемлемые, а главное – приветливые люди, которые в силу обычного человеческого устройства памяти относительно посторонних не вспоминали того, о чем я сам не хотел думать. До сессии было далеко, в кармане еще были деньги, и главное – мой дом (который бы следовало взять в кавычки) был далеко, никто не терзал меня по делу или напрасно, я ничего и никому не был должен и не чувствовал себя обязанным. Был как все, с единой целью – не грустить и вовремя сдавать все зачеты, чтобы в ближайшие три-четыре года не утомлять себя мыслями о будущем, которое в иные моменты может превращаться в молчаливое скрытное чудовище.