Все было белым и ясным, кроме пола тараканьего цвета и голых обрюзгших мужских тел, порою в своих простынях смахивающих на почтенных граждан Рима. Кто-то шел к своему месту через весь зал в самый угол, кто-то молча сидел в сырой испарине, кто-то беседовал с соседом в расслабленной позе и потягивал пиво.
На стенах висели зеркала, в которых отражались старухи-уборщицы. Они появлялись время от времени, неведомо откуда – то с тряпкой на швабре, то с корзинкой или коробкой. Они, как заведенные, слонялись в проходе меж кресел, уничтожая следы грязи и излишнюю сырость. Они же с безучастным видом входили в следующий огромный зал с душевыми, краниками и широкими цементными тумбами из пола, чтобы навести и поддержать порядок: собрать в одно место вытравленные кипятком веники, пустые банки из под шампуня, обертки от мыла и прочий мусор. На тумбах в этот момент сидели посетители, которые отчаянно или же совсем неспешно и лениво взбивали пену на головах; или терли себя мыльными мочалками, то вытягивая руку, то поднимая ногу для удобства; или просто брились, глядя в квадратик зеркала; или запаривали свежий еще веник, делая при этом особое выражение лица; и совершенно не обращали внимания на снующих между ними старух-уборщиц. Я окончательно решил, что это в порядке вещей и тоже перестал обращать на них внимание. Найдя свободный таз красного цвета, я расположился на одной из тумб, недалеко от парилки, глядя на двери которой, вдруг ощутил внутри себя какую-то хроническую непрогретость и даже притаившуюся простуду.
Я сейчас не дышу…
Он узнал меня среди остальных! Словно в моей внешности были ясные для таких, как он, знаки. Безошибочные. Он протяжно смотрел на меня. И я все время наталкивался на его чуть впалые глаза и сразу отводил взгляд, продолжая ощущать их прикосновения. Кругом царил эфир из шума льющейся воды, босых шагов, звонких тазовых набатов, всплесков, едва различимых шорохов, голосов, пара, льющегося сквозь мутные окна света, вскрика выскользнувшего поодаль зеркальца, голых тел и высокого потолка вкупе с таким тяжелым полом. Это все мешалось, как во сне; не поддавалось логическому объяснению и, тем не менее, являлось реальностью.
И я сам вмиг понял, чего он хочет и что рассмотрел в моем полупрозрачном мотыльковом тельце. От этого меня почти затрясло. Я был вынужден с десяток минут застыть, прикрывшись теплым только что заваренным веником, который впивался в меня крохотными острыми краями и гранями все еще сухих листков и узловатых березовых веточек. Отчего же эти веточки были такими на удивление уродливыми, словно болели при жизни? Они почти не имели ничего общего с «правильными» березовыми прутиками, листья на которых подобны крепким зеленым бабочкам или раскрытым ладошкам с тонкими прожилками – и я, сидя в задумчивости, представлял то бабочек, ухватившихся за стебель, то «ладошки», продолжая рассматривать свой веник, не решаясь оторвать от него глаз.
Потом я как-будто торопился побыстрее уйти оттуда и вместе с тем уже почти все знал – внутри все стягивалось. Я даже опасался, что другие заметят это. Мучение томительно росло и распускало невероятные крылья. Наши с ним глаза стали соприкасаться дольше – отчего я полетел, начиная упираться лицом во встречный ветер, в предстоящее. И дух, как хвост кометы, едва поспевал и даже отставал, освобождая часть моего собственного пространства. Ту, что была обращена к движению и становилась моей сутью. А там, куда я летел, меня уже ловили: я видел краешки матерчатых ловушек и марлевых сачков-рампеток.
«Ну и пускай… ну и пусть», – мерцало в голове, словно неон. Делалось прохладно, ибо во мне шел призрачный прозрачный снегопад. И вместе с хлопьями падал я сам. Во что-то затаившееся и, боюсь, долгожданное.
Никаких ухищрений. Без раздумий, которые остались все в прошлом. Меня снимали с полки чьи-то руки. Он следил за каждым моим движением.
Он был крепок, лыс, немного грубоват и бесцеремонен. Мой демон через мои украдкие взгляды смотрел на него и видел собственное отражение.
Я поменял номерок обратно на куртку и сел на скамью у окна, дожидаясь, когда подсохнут волосы. А он сел почти рядом, и я отчетливо различил в его движении нерешительность, которая однако имела четкое направление и была непреклонна. Казалось, что он колебался. Но это только казалось – ибо им владел его собственный демон. Он вытянул оранжевое полотенце из черного пакета, громче обычного выдохнул и отер голову. Только тогда я снова глянул в его сторону, а он, как кошка, перехватил меня глазами, которых я не выдержал.