— А Тутанг, что он думает об этих женщинах? — быстро спросила я.
— Он называет их «крашеными куклами», — ответил Ирван и посмотрел на луну. — А о тебе он со мной что-то ни разу не говорил, хотя я видел — на столе у него много журналов с твоими статьями.
Я почувствовала, что краснею, но мы сидели в тени и Ирван, кажется, ничего не заметил. Чтобы переменить тему, я спросила:
— Тутанг любил кого-нибудь? Почему он так сторонится девушек, такой замкнутый?
Ирван улыбнулся и опять посмотрел на серебряный серп луны.
— Может быть, он еще не дошел до того места в учебнике, где сказано, что надо любить девушек. Я как-то разговаривал с ним об этом. Он считает, что пока должен держать свою любовь под контролем разума.
Помолчали немного. Ирван по-прежнему глядел на луну. Мне хотелось знать, о чем он сейчас думает. Наверное, не обо мне, не о Тутанге. Может быть, перед его глазами вставали невинно погибшие люди, он видел их слезы, мучения. Может быть, он думал о нечестности своих товарищей по борьбе. Ведь он хотел вывести их всех на правильный путь, вдохнуть в них веру в свои идеалы.
VIII
Мне трудно описать все быстро сменявшие друг друга события, которые произошли после этого разговора.
У всех нас по-разному сложилась жизнь, каждый пошел по своему пути. Сначала я расскажу об Ирване. После провозглашения независимости он стал работать еще активнее и, как всегда, увлеченно, самозабвенно. Я ему говорила, что он просто помешался на своей политике. Прошло немного времени, и он уже был председателем Совета Народных отрядов армии Западной Явы. Ирван очень уставал, и иногда, я чувствовала, его охватывало отчаяние.
Я хотела помочь ему и не знала как. Я не понимала, что с ним происходит.
— Ати, — взволнованно говорил он, — я люблю нашу страну. Меня радует пробуждение нашей страны. Но чтобы Индонезия стала сильной, нужно действовать, нужно единство воли всей нации. А у нас почти ничего не изменилось.
Мне было больно слышать от Ирвана такие слова. Теперь я любила его еще сильнее. Но он, казалось, этого не замечал: работа, политика будто заслонили его от меня.
Я видела много людей, любящих друг друга. И все они были такими счастливыми в своей любви, не то что мы с Ирваном. У нас все было иначе. Если нам и удавалось встретиться раз в неделю, то Ирван говорил только о политике, о партиях, об армии, о восстаниях.
Потом и мне уже стало неловко заводить разговор о любви, о нашей будущей совместной жизни. Я рассказывала ему о своих статьях, о критике и похвалах редакторов, о Виде, которая все еще писала на меня анонимные письма, о Тутанге. Он очень скоро нашел себе дело по вкусу.
После провозглашения независимости Тутанг с еще большим нетерпением ждал открытия института. Однако его снова постигло разочарование: институт открылся, но для выпускного курса преподавателей не нашли. Он, конечно, был огорчен. Но огорчался он недолго. Тутанг наконец нашел себе подходящее дело. Он переехал в Джакарту, и там друзья вовлекли его в работу. Тутанг пропагандировал в народе научные знания, культуру, переводил книги по психологии. Вскоре он уже стал издателем газеты и журнала.
Смешнее всего было то, что в своем первом журнале он писал о любви. Да, о великой любви великих людей, а не о любви в обычном понимании этого слова. Многое изменилось в жизни Тутанга, но к Ирвану он относился с прежним уважением и продолжал дружить с ним.
IX
Теперь о себе. Многое я уже забыла. Помню только, что дни тогда проходили страшно однообразно. Я почти ни с кем не встречалась. Утром я занималась в школе с учениками, с этими, как я их называла, кандидатами в люди, а после уроков читала книги, которые брала у Тутанга.
Я часто писала короткие письма Ирвану, а иногда длинные — Тутангу. И еще я очень любила переписываться с подругами; они тоже, как и я, занимались литературой. Иногда заходила побеседовать с одним моим знакомым художником, Индрой.