Осенью в пробоины тек дождь. И пассажиры уходили с задней площадки, словно боялись, что здесь могут просвистеть пули. Потом вагоновожатый залатал крышу своего вагона. Но люди еще долго помнили о поединке «подкидыша» с фашистским штурмовиком. И вагоновожатый гордился своим трамваем, который в трудную минуту не сошел со своих главных рельсов.
Нет, этот дикий трамвай снова пропал без вести. Через несколько часов в трамвайном парке будет побудка и веселые трамвайные гонги затрезвонят, как звонки будильников, а «подкидыша» все нет. Он еще не ложился.
Диспетчеру не спалось. Он отругал Варвару, которая бросила своих товарищей ночью в степи, и теперь все еще не мог прийти в себя. Он ходил по комнате и все прислушивался, прислушивался…
А трамвай шел по степи. Снегу нанесло столько, что особенно не разбежишься. Жалко давить колесами тоненькие резные снежинки, а когда на рельсах целые заносы — то смело вперед!
Около заставы вагон как следует тряхнул своего друга, и тот проснулся. Город — не степь, здесь вожатый должен быть на посту.
Вагоновожатый открыл глаза, встряхнул головой. Ему показалось, что он только на минутку смежил веки. Большой квадратной рукавицей он потер глаза.
Вожатый невысокого роста, в черной шинели с длинными рукавами. Лицо у него круглое, и поэтому тесемочки ушанки еле сходятся под подбородком. Ушанка надвинута на глаза, и не видно, есть под ней брови или нет. И неизвестно, что скрыто под шапкой: редкие седые волосы или щетинистый бобрик. Видны только чуть приплюснутый нос, потрескавшиеся губы и широко раскрытые воспаленные глаза.
Вожатый ударяет по педали — раздается звонок. Передвигает рукоятку контроллера — вагон ускоряет шаг. Трамвай чувствует сильную теплую руку, и ему становится легче.
Трамвайный парк спал, и «подкидыш» въехал в ворота тихо, как на цыпочках, чтобы не потревожить спящих товарищей.
Навстречу полуночнику вышел диспетчер.
— Опять вез? — спросил он вагоновожатого, и в голосе его звучал мягкий упрек.
— Никого не вез! — уверенно отозвался старик.
— Но-но-но! — сказал диспетчер с лукавой ноткой в голосе. — Мне Варвара все рассказала. Из-за трех пассажиров трамвай гонял.
И тут вагоновожатый что-то понял. Он улыбнулся. Диспетчер не разглядел улыбки на его старом, усталом лице. Зато трамвай сразу заметил ее.
Трамвай облегченно вздохнул, зажмурил все свои огни, включил тормоза и спокойно уснул.
ПОЛОСАТАЯ ПАЛКА
му все сходило с рук. Разбитые стекла, вывинченные лампочки, сорванные уроки, драки. К его матери вечно приходили учителя и милиционеры, родители обиженных ребят и возмущенные общественники. Мать молча выслушивала их и виновато опускала глаза. Можно было подумать, что она была участницей его проделок. А он стоял в стороне, словно его это не касалось.
— Что вы думаете с ним делать? — спрашивали у матери.
Она пожимала плечами. Потом дрогнувшим голосом говорила, что он отбился от рук, что она не в силах с ним совладать. И начинала тихо плакать. Он привык к этим сценам, заранее зная, чем они кончатся, и переносил их, как горькое, но необходимое лекарство. Когда к нему очень приставали, он давал обещание исправиться. Лишь бы отвязались.
В школе ему грозили исключением, в милиции — колонией. Но угрозы не пугали его: он хорошо знал им цену.
— Нет такого закона, чтобы человека выгоняли на улицу. Всеобуч! Обязательное восьмилетнее образование! — не моргнув глазом, отвечал он учителям.
— В колонию берут преступников. А я не преступник. Я разболтанный, — объяснял он в милиции.
И действительно, ни в какую колонию его не отправляли и в школе продолжали держать. Он удивительно точно нащупывал слабые места взрослых и пользовался этим с большой выгодой для себя.
В какой-то книге он прочел, что лучшая оборона — наступление. Эти слова пришлись ему по вкусу, стали его девизом. И будь у него герб, он написал бы на нем свой девиз золотыми буквами.
Когда дворник застал его за вывинчиванием пробок на лестнице и огрел пониже спины метлой, он не бросился бежать, а ринулся в наступление.
— У нас нет телесных наказаний! — крикнул он дворнику. — У нас за это — в тюрьму!
Дворник нерешительно опустил метлу, выкатил глаза, сплюнул и пошел прочь от греха подальше. А он стоял на месте и провожал дворника насмешливым взглядом.
Таким был этот Мишка из девятой квартиры.
Обычно он расхаживал по двору, засунув руки в карманы. Руки были сжаты в кулаки, и брюки топорщились, как будто в карманах у него лежало по камню или по яблоку. На этот раз он появился во дворе с палкой. Большая гладкая палка была раскрашена поочередно в белый и черный цвета. Она была похожа и на милицейский жезл, и на шлагбаум, и на шкуру зебры. И это приводило Мишку в восторг. Сперва он прошелся палкой по деревянному штакетнику сквера — и по всему двору рассыпался сухой треск. Потом поддал, как хоккейную шайбу, банку из-под килек — и она с жалобным звоном покатилась в подворотню. Потом он огрел зазевавшегося малыша, и тот разразился ревом. А Мишка шел дальше, помахивая палкой, как булавой.
На пути ему попалась старуха с внучкой. Не надо было останавливаться и вступать с ней в разговор. Тогда было бы все в порядке. Но Мишку подвело любопытство.
— У вас дома кто-нибудь ослеп? — спросила старуха, прикрывая собой внучку от свистящей в воздухе палки.
— Никто и не думал слепнуть! — пробурчал Мишка и стукнул себя палкой по ботинку. Но он уже попался на этот вопрос, как на крючок, и спросил: — При чем здесь слепые?
— С такими палками только слепые ходят.
— Ну да, слепые! — выпалил Мишка и хотел уйти прочь, но цепкий крючок не пустил его.
Напрасно он выпаливал слово за словом:
— Мне нравится, я и хожу! Кто мне запретит?
В глубине души его подмывало выяснить, при чем здесь слепые. И старуха, хотя ее никто об этом не просил, стала объяснять:
— Если человек видит на оба глаза, он с такой палкой не пойдет. Это слепой нащупывает палкой дорогу. Она для него как глаза. А черные и белые полосы для того, чтобы шоферы и вагоновожатые знали, что улицу переходит слепой.
Внучка закапризничала и стала тянуть бабушку. Она тянула ее, как маленький буксир тянет большую баржу. И бабушка поплыла за внучкой.
Старуха ушла, но ее слова не оставляли Мишку в покое. Как крючья, они вцепились в его мысли и тащили на шумный городской перекресток, где полчаса тому назад в шагающем потоке людей он увидел неподвижную фигуру человека. Человек стоял на углу, на пути потока, и смотрел в небо. Его острый подбородок был поднят, а козырек выгоревшей кепки целился в облака. Тонкая дужка очков зацепилась за желтоватое ухо. Человек что-то разглядывал в небе. Он мог бы отойти в сторонку, чтобы не мешать людям переходить улицу, но, видимо, боялся упустить что-то в небе. Мишка тут же заинтересовался небом. Он задрал голову и стал шарить глазами по облакам. Но, не обнаружив ничего интересного, опустил голову и увидел в руке человека необычную полосатую палку.
Мишка сразу забыл о небе. Палка манила его, звала, притягивала, дразнила своими резкими цветами. Он нетерпеливо повел плечами, а рука его сама по себе стала тянуться к черным и белым полосам. Вот она коснулась палки. Вцепилась в нее… Зазевавшийся прохожий не успел сообразить, что произошло, а Мишка уже мчался по улице, прижимая к себе полосатую палку.
Незнакомец не закричал, не кинулся вдогонку. Напротив, когда Мишка на бегу оглянулся, он увидел, что тот по-прежнему смотрит в небо, словно не заметил пропажи…
Человек был слепым! Об этом Мишка догадался только после слов старухи, а тогда он сам себе говорил: «Ничего страшного. Купит себе другую палку. Не будет в другой раз глазеть в небо и мешать людям переходить улицу!»
Палка, похожая и на милицейский жезл, и на шлагбаум, и на шкуру зебры, сейчас стала для Мишки обузой. Своими жирными черными полосами она перечеркнула все хорошее настроение. Мишка решил немедленно избавиться от палки. Пусть она не напоминает о случае на перекрестке. Надо забросить ее на соседний двор или спрятать под лестницей. Его изобретательный ум стал прикидывать, как избавиться от палки.