Звоню домой:
— Не ждите меня. Я еще побуду.
Когда положение тяжелое, когда трудно смотреть на родственников и тяжело на больных, мы должны все время крутиться около. А они нас ловят, ищут, расспрашивают. А мы не знаем, что сказать — глаза прячем. А вот когда все в порядке, когда мы можем смело общаться и с больными и с их близкими — вот тогда мы уходим домой, и тогда с нами никому не приходит в голову разговаривать. Зачем? А мы находим себе другую заботу и почти не останавливаемся у прежнего «камня преткновения». А больной лежит и накапливает горечь: «Совсем забросили, никто внимания не обращает».
Что ж, по-видимому, так надо. Во всяком случае, так почти всегда бывает. И вовсе это не парадокс. И не только в медицине это так, наверно.
Снова в палате. Вхожу гордо и не стесняясь. Смотрю даже старенькой маме в глаза. Не то что раньше: мать на меня, бывало, смотрит, а я в сторону — не видать бы выражения ее глаз. Больная на меня смотрела, а я в ответ, как мне казалось, ободряюще скалил зубы. А когда что-то спрашивали, я хватал за руку, нащупывал пульс и… думал. Думал, что ответить.
Когда мы щупаем пульс, все замирают. Пульс, часы для нас иногда спасение. Минута самоуглубления перед решением. Думать на людях трудно. Ответа ждут, хоть какого-нибудь, немедленно. Около больного необходимы минуты публичного одиночества.
А сейчас особенно и пульс не щупал. Хотя это и было важно. Прощупывание пульса у меня ассоциируется с трудностями жизни.
А на пятнадцатый день сестра принесла мне обломок зонда. Он вышел!
Сестре я должен шоколадку, а Николаю коньяк за сопереживания.
Солидный, полнеющий, лысеющий человек в очках выскочил из ворот больницы, гоня перед собой пустую консервную банку. Футбол. Перед трамвайной остановкой — яма. Ура! Банка перелетела. Еще удар! Банка в яме.
Трамвай идет!
И не то догоняли!
Больная выписалась и ушла домой. А мы все остаемся в больнице.
Всегда в больнице.
И дома — в больнице.
Дома сижу за столом, смотрю на этот обломок маленький и думаю: выкинуть или не выкинуть?
А все-таки правильнее было бы, наверное, сделать повторную операцию!
ГОДНАЯ КРОВЬ
Общежитие было в школе.
Первый раз я увидел его в комнате общежития, когда вошел познакомиться со своими ребятами, которые будут со мной на практике.
Один занимался налаживанием магнитофона.
Двое играли в карты.
Один читал газету.
Еще один смотрел в окно, курил сигарету и пускал колечки дыма в форточку.
Он же стоял около своей кровати, в руках у него были здоровые гантели. Он занимался гимнастикой.
— Вы чего в неурочный час?
— А у него всякий час урочный для гимнастики, — отозвался в окно смотрящий.
Дружно засмеялись игравшие в карты.
Он продолжал приседать и что-то выделывать с гантелями и со своим телом.
— А сколько весят гантели?
— Двенадцать кэгэ каждая, — без всякого уважения буркнул из-за газеты еще один житель комнаты.
— Не тяжело?
— Нормально.
— Больно тяжелые, гантели-то.
— Годятся.
— Сколько же раз в день удается заниматься этими манипуляциями?
— Раз пять.
— И столько же раз спать, — опять буркнул читающий абориген.
Больше я не спрашивал, так как понял, что своими вопросами сбиваю ему ритм дыхания.
Вскоре гантельщик закончил свои процедуры, принял порцию витаминов, во множестве разбросанных на тумбочке, и сказал:
— Нормально.
Мы пошли обедать. Солнце жарило со страшной силой, и я не преминул проявить эрудицию:
— «Эх, лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи…»
— Зря вы. Здесь и пыли нет, да комаров и мух тоже немного. Нормально.
Попробовав суп, он утвердил:
— Годится рубон.
В конце обеда, выпив стакан молока, сказал:
— Скисает. Конечно, студент голодный, ему что ни поставь, все съест.
Ребята накинулись:
— Да уж ты голодный! С чего ты-то голодный, парень? Жрешь не меньше. А кислое — не пил бы! — Им неудобно перед женщиной, которая подает еду.
— Ну ладно, ладно… Все нормально.
В коридоре тут же кто-то начал ругать «молодежь нынешнюю», вспоминать «наше время» и пороки «дня сегодняшнего».
Мы вышли. В коридоре стояли пожилые люди, на шее у одного из них я увидел цепочку с нательным крестом — это дало мне право сказать: