Анестезиологи тоже распределяются по своим местам.
С этого момента наши заботы разграничены.
Моя забота — живот.
Их — вся остальная Лариса Петровна.
Разрез — секунда. Останавливаем кровотечение. Зажимы, нитки — полторы минуты. Разрез — секунда. Последний слой. Разрез — секунда. Почти все основные разрезы сделаны.
Весь желудок захвачен. И селезенка! И толстая кишка. А вся опухоль болтается — можно убрать. Опухоль убираема. Теоретически можно убрать. Но сколько! Выдержит ли?! Желудок, селезенку, толстую кишку. Желудок весь. Да еще этот диабет тяжелый. Может остаться на столе. Может не выдержать.
— Ну как она?
— Ничего. Делай.
— «Делай»! Тут если делать, то форменную резню учинять.
Думаю… Думаю… Думаю…
Диабет. Диабет. Диабет. Заживет — не заживет. Срастутся ткани или не срастутся?
Нельзя не убирать, если можно убрать.
Весь этот конгломерат — желудок, кишка, селезенка в опухоли — перекидывается с руки на руку.
Диабет — рак. Можно? Опасно! Как быть?
— Позовите шефа.
Без него испугался, перестраховщик! Да поди же ты решись! Умрет — скажут: «Зачем делал? Превысил показания. Не оценил противопоказаний. Хирургическое хулиганство. Лихачество!» Перестраховщик? Все равно я ж не скажу: «А мне шеф велел».
— Ну чего тебе?
Любит он строить из себя рубаку неотесанного. Эдакий кудеяр-богатырь. А сам интеллигент — врач в третьем поколении. «Да я его со света сживу, удушу!» А сам, кроме своих ближайших помощников, то есть меня и еще одного врача, никого обругать не может. А меня любит ругать за интеллигентскую гниль. Когда у нас умирают больные, он всегда нас ругает. Мы говорим, что не виноваты. Рак, мол, ткани плохо срастаются. Мы-то все делали правильно. Может, он и прав, когда говорит, что хирургу, в конечном счете, лучше всего винить себя, а не искать объективные причины. «В себе ищи вину, — говорит он, — это окупится». Может, и так, но, когда тебя ругают, все-таки лучше вспомнить объективные причины. Оправдываться так приятно, вернее, так хочется.
Рассказываю. Показываю.
— Ну и что? Делай, если можешь. Не оставлять же ей это.
А теперь пойдет в кабинет и будет думать: правильно сказал или нет. Но виду не покажет. Он никогда не сомневается. И больные, и мы, врачи, ему верим за то.
Ну что ж, помогай нам бог!
Нам?
Нам.
— Зажим. Зажим. Ножницы.
Зажим. Зажим. Ножницы.
Два зажима — между ними разрез.
Потом под каждым зажимом перевязываю ниткой. Разрез — секунда, полсекунды. Вязать три — пять секунд.
Отделили толстую кишку. Теперь желудок. Сейчас отсеку от двенадцатиперстной кишки.
Зажим. Зажим. Нож.
А теперь шить, шить, шить.
Разрез — секунда. Шить пять — семь минут.
В операционной ужасный шум. Что они шумят? Когда операция обычна, типична, никакой шум не беспокоит. А когда все на натянутом нерве… Говорят, в новом Институте хирургии музыка в операционной играет. Когда операция идет нормально — все довольны. Чуть что не ладится — «Выключите вы, наконец, эту бандуру!..»
Почему шумят? Нельзя ли потише?
А потише нельзя.
Слышу дискуссию.
— А холецистит старый.
— Да бабке за шестьдесят. Отказывается от операции она.
— Молодец он, ваш холецистит, что отказывается. А то столы все заняты. Прободная язва поступила. Негде оперировать. Холецистит может и подождать, а язва нет.
— А язва у вас какая? Молодая? Старая?
— Молодая. Парень. Двадцать девять лет.
— Тяжелая?
— Обычная.
— Кто лечить ее собрался?
— Шеф.
Шеф уже моется. Мне видно. Плещет в тазиках руками.
Я стараюсь не слушать, что вокруг говорят, но слова долетают: холецистит отказался… отказался… зался… ся; язва согласилась… силась… ась…
Два стола для одной операционной много. Один стол на один зал. Я не хочу отвлекаться!
У меня уже весь желудок выделен.
Анализ: сахара стало меньше нормы. Вот те фокус!
Давление, пульс — все в порядке. Впрочем, не мое дело. Пусть анестезиологи заботятся.
Самое тяжелое, сложное — сшиваю пищевод с кишкой. Швов двадцать — тридцать.
Я не хочу отвлекаться.
Между мной и вторым столом опустился ватный занавес. Звуки, доносящиеся оттуда, приняли абстрактную форму воздушных колебаний. Смысл их пропал.
Я шью пищевод…
Ну вот. Теперь бы передохнуть. Надо бы каждый час кофе нам давать. А уже два часа прошло. Подвели бы трубочку ко рту. Как космонавтам. Мы ведь тоже пользу приносим. Пососал… и дальше оперируй. Да хоть бы после операции кофейку! Нет таких правил.
На том столе пронесся шелест облегчения. Ведь возможность ляпа во время операции всегда есть.